Перед прыжком
(Роман) - Еремин Дмитрий Иванович - Страница 83

— Будь начеку! — предупредил он разморенного июльской жарой бойца нарочно в присутствии Толебая. — Глаз с него не спускай. Такой волчина может чего хотишь! Сдай с рук на руки Кузьмину и об исполнении передай Никитину. — Кузовной кивнул в сторону паровоза. — Он мне потом сообщит. Давай ехай…

Когда машинист уже готов был дать прощальный гудок, чтобы тронуться с очередной партией платформ, груженных кипами сена, к паровозу подбежала потрясенная случившимся Вероника и упросила Никитина передать инженеру Свибульскому написанную по-французски записку с просьбой отозвать ее из Скупина под любым предлогом:

«Здесь я сойду с ума! Жить среди дикарей — нет, просто невыносимо!..»

Все это время Толебай молча сидел на платформе возле красноармейца, привалившись спиной к зелено-желтой стенке из спрессованных кип. Лицо его было опущено вниз, к изношенным ичигам, и не выражало ничего, кроме высокомерного равнодушия ко всему, что происходило вокруг.

Не изменил он угрюмо-высокомерной позы и после того, как состав из шести платформ двинулся от глинобитного вокзальчика на юг, в сторону Славгорода. Паровоз тянул состав медленно, экономя топливо и воду. Но вот и вокзальчик, и люди возле прессов скрылись за редкими гривками побуревших от зноя колков, пошла знакомая с детства степь. И только тогда Толебай огляделся.

Разморенный зноем молоденький конвоир сладко и мучительно дремал, приткнувшись рядом к щели между бортом платформы и крайней кипой. Из трубы паровоза валил ядовитый дым. Ставшая за эти дни ненавистной степь с ее совсем недавно милыми сердцу озерами и колками возбуждала горькую злобу. Где-то вон там, верстах в шестидесяти отсюда, лежит родное озеро Коянсу. Там теперь властвует большевик Абдуллаев, пасет табунок бывших алтынбаевских коней ничтожнейший раб Архет…

Толебай по-волчьи лязгнул зубами: люди в ауле, наверное, сразу же позабыли о нем, их единственном господине. Даже мулла Альжапар сбежал из аула. Такое стерпеть нельзя. Он должен исполнить волю аллаха и наказать изменивших обычаям и клятвам. И хотя пронзенная крюком ладонь горела как на огне, боль все сильнее простреливала руку до самого плеча, на одном из поворотов, когда сладко храпевший конвоир, не выпуская винтовки из рук, не проснулся даже от толчка, Толебай тихо спрыгнул с платформы на каменно спекшуюся землю.

Вначале он торопливо бежал, яростно наступая сильными ногами на свою короткую тень. Потом перешел на шаг, все чаще подхватывая левую руку правой. А после бессонной ночи, охваченный жаром, шатаясь, он еле шел. Но все-таки шел, злобно кляня себя, когда сил не хватало.

В полдень второго дня ему посчастливилось набрести в одном из овражков на хорошо знакомую траву «живучку», которой в ауле джетаки пользовались для лечения ран. Ее мохнатые стебли и венчики колокольчатых синих соцветий высушил зной, но Толебай, упав на живучку жадно раскрытым ртом, торопливо разжевал ее, потом разбинтовал посиневшую раздувшуюся ладонь и, стиснув зубы, сунул в развороченную крюком рану смоченный слюной комочек.

Что началось серьезное заражение, он понял еще вчера. Но лишь бы дойти до аула. Лишь бы дойти до белой своей юрты, рассчитаться с Ашимом, встретиться с глазу на глаз и с предавшим обычай Архетом. В ауле старая Аксамай опытнее врача. Она вылечит, вылечит…

Обливаясь липучим потом, с каждым часом слабея, он продолжал свой мстительный путь по залитой солнцем степи, пока не поймал себя на провалах памяти.

Куда и зачем он идет?

Шел он сейчас или валялся без сил вон там, по-волчьи воя от боли?

А ставшая смертельно пугающей, страшной боль уже ударяет не только в плечо, но и в шею. И в голову, в мозг. Добирается и до сердца…

Не надо было… не надо было бежать… Надо было в больнице вылечить руку, а уж тогда… уж тогда… тогда…

В последний раз он очнулся на самом исходе дня. Огромное тускло-красное солнце медленно опускалось за зеленую кромку камыша возле невидимого Толебаю, лежавшему на земле, незнакомого озера. Но он все равно упрямо подумал о Коянсу: это оно, их родовое озеро.

А вон там, на его берегу, над белой юртой Алтынбаевых, там теперь нестерпимо краснеет флаг — знак силы и власти советского комиссара Ашима Абдуллаева…

Из двухнедельной поездки по волостям и селам, в которых разместились отряды Ивана Амелина и Игнатьева, Веритеев вернулся в Славгород дочерна обгоревший на степном жарком солнце, но довольный: все шло пока хорошо. Не без задорин и кочек, но — хорошо. Крестьяне взбудоражены встречей и разговорами с москвичами. Везде возникают ярмарки, вроде той, какая случилась в Славгороде в день прибытия эшелона. И довольны мужики не столько даже ремонтом машин, приездом помощников в предстоящей страде, сколько возможностью побеседовать по душам с приехавшими аж из самой Москвы, расспросить их:

— Чего теперь думают там про нас?

— А вправду ли тот налог, али так, для виду?

— А как оно в целом-то по Расее: выдюжим? Отобьемся?..

Попробовал было в Знаменке богатей Пузанов («И надо же, фамилия точно по его комплекции: пузан пузаном!»)… начал было этот Пузанов на сходке вести агитацию под видом заботы о мужиках, сказал:

— Энти желают помощь нам оказать, чтобы сибирский хлебушко вывезти в свои города. Вот откуда их к нам любовь! А мы как жили без них, так дальше и проживем. Хлебушка, слава те господи, нам тут хватит и без ремонта машин да артелей. А потому предлагаю вручить господину товарищу комиссару наш приговор об том, что не нуждаемся мы, мужики, в ихней помощи! Расея пущай сама по себе, мы тут сами по себе. Управимся. А граждане комиссары пущай уезжают отсель хоть к анчуткам в другие места. В наших им быть совсем ни к чему…

Сказал, да на этом его «пузаново» и закончилось. Вначале его припечатал Иван Амелин. Мужик он резкий, за словом в карман не лезет. Потом пошло от самих мужиков:

— Ишь вылез, пузатый черт! Верно сказал Амелин, что гидра!

— Тебе, Силант Митрофаныч, что? Как салом набит. Чисто кабан под светлое рождество. А у нас?

— Да чего его слухать? Гнать его надо, контру!

— Хочет, как прежде, на нас сидеть!

— С языка — медовит, внутрях — ядовит!..

А тут еще кстати приехал Оржанов со своим театром и вечером показал спектакль «Кровные враги». Тут уж совсем Пузанову крышка: из дому выходить перестал, не то что выступать на сходках…

Да-а, — раздумывал Веритеев, — дело пошло. Ребята приводят в порядок косилки, жнейки да молотилки. Кузнецы в каждом селе звенят от зари до зари. Ведется и разная другая работа, какая требуется сейчас в крестьянском хозяйстве. Все сыты, здоровы, с нетерпением ждут начало страды. Вот-вот и хлеба войдут в свою полную спелость, тогда — поворачивайся! А до этого надо еще успеть побывать у Сергея Малкина да в Скупине у своих «сенников».

Надумав завтра же отправиться с паровозом Никитина в Скупино, он решил вначале заглянуть на главное предприятие городка, механический завод: интересно, как идут дела в самом городе? Директор завода Егор Адрианов мужик неопытный, больше все воевал, дело имел с винтовкой да пулеметом. Назначен руководить предприятием по партийному доверию, а не по опыту в рабочих делах. Так что здесь вся надежда на добросовестность своих поселковых — инженеров, мастеров, слесарей, наладчиков да бухгалтеров вроде Петра Петровича Клетского. Эти, похоже, вполне надежны, а кто их, однако, интеллигенцию, знает?

Директор завода — совсем еще молодой простоватый мужчина в вылинявшей гимнастерке и потертых галифе, заправленных в запыленные сапоги, встретил его как родного.

— Ты только подумай, браток! — говорил он, возбужденно расхаживая по бедно обставленному кабинету и явно радуясь приходу Веритеева. — Ну прямо чудо, как все тут вышло! Пришел я сюда, на завод, на этот самый раззор…

Он повел взглядом бойких карих глаз по запыленным окошкам кабинета, тем самым как бы показывая Веритееву и все остальное, что за окнами, на выжженной летним солнцем территории завода.