Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 5

— Татары закопаны были, — пояснял Володька приятелю. — Банда. В деревне красные окружили их ночью — и с пулемета. Ни один не ушел, потом мимо нашего дома на дровнях возили — где рука, где нога.

У Валерки стучали зубы, а Володька еще добавлял:

— Доведись сейчас — сам бы стрелял или бы с топором караулил которого в переулке, а в те поры что — мал был.

— За что же? — одними губами спрашивал Валерка. — Тебе-то что они сделали?

Володька медленно поворачивал голову, не мигая смотрел в упор на Валерку темными, остановившимися глазами:

— Батьку моего на крыльце шашками зарубили!..

Володька замолкал, сутулился, становился похожим на взъерошенного ястребенка, который еще не умеет летать, но глаз у него уже с желтым отливом — злой. Однако через пять-десять минут приятели плескались в озере, кувыркались на мелководье, и Володька снова становился прежним.

Минула еще неделя, и Валеркин соблазнительный ножик с тремя лезвиями, с шилом и с буравчиком, окончательно прижился в кармане Володьки, а свисток почему-то оказался у Федьки. Пожалуй, тут виноват больше всего сам Валерка, — не было у него настоящего понятия: день туда, день сюда, то с Володькой играет, то с Федькой. Не нравилось это Володьке, да ничего не поделаешь: городские-то все они без понятия.

Правда, одно время Валерка вроде бы и зарекался на Озерную бегать, — это после того, как они с Федькой погнули педаль у отцовского велосипеда, а тут сам Володька сплоховал — провинился перед Николаем Ивановичем. А причиной всему поп: пришел к учителю с жалобой.

Конечно, если бы во всем разобраться с толком, то и тут особой вины за Володькой не было. Просто собрались они в своем шалаше на конопляном поле, а до этого под дождь проливной попали, ну и сидели в чем мать родила, а рубашки сохли на крыше. И вот тебе — свадьба. Подкатило к церковной ограде враз несколько троек в лентах и с колокольцами. Разве тут усидишь?! Пока прибежали в церковь, а там уж руки не просунуть.

Штопором ввинтился Володька в самую середину и оказался правее жениха, а Валерка возле невесты.

Всё хорошо было, пока поп к новобрачным не обернулся кольца менять. В медлительной торжественности, громоподобно, провозгласил отец Никодим многолетие, и вдруг лицо его побагровело. Топнул ногой на ребятишек:

— Брысь! П-шли вон отсюда!!

Тут только заметил Володька, что дружок-то его впопыхах безрукавку синенькую успел набросить, а дальше всё голое. Так и стоит!

После грозного окрика Никодима половина народу вон из церкви шарахнулась, а вечером, притаясь за окошком школы, Володька своими ушами слышал, как отец Никодим выговаривал Николаю Ивановичу:

— Чувства верующих оскорблять никому не позволительно. Я не требую, чтобы вы наказали сына, и не хочу, но внушение необходимо. Влияние улицы, не в обиду будь сказано.

«Видишь ты, „влияние улицы“, — про себя повторил Володька, — а на улице нашей кто голова?»

Вот ведь как оно обернулось: Валерка штанов не успел натянуть, а виноват другой!

Не стал дожидаться Володька, что ответит учитель попу. Больше того: не хотелось слышать, как будут драть приятеля. Сполз потихоньку с завалинки к побрел восвояси.

В это время отец Никодим в дверях показался. Поманил толстым пальцем Володьку и зачем-то повел к своему дому.

Что будет с ним, Володька не знал, но и не повиноваться не мог, только посматривал снизу вверх на мрачно шагающего Никодима, как беззащитный кролик на матерого гривастого льва.

— Вот что, отрок, — проговорил наконец батюшка, когда миновали середину площади, — сожалею о влачении дней твоих бесполезном. Матери, верно, но помогаешь. Какой тебе год-то? Тринадцатый?! Ну, видишь: пора бы и к делу тебя приучать.

Вот и осень подкралась. Вороньё собирается вечерами, кружит над серым, невеселым полем, до хрипоты каркает на голых вершинах берез. Ходит Володька в школу, на учителя всё больше дивуется: не кричит, однако за партами тихо, а к доске вызовет — ничегошеньки в памяти не останется, хоть и сидел до петухов над книжкой. Николай Иванович приклонит голову набок, усмехнется чуть-чуть под очками, и вот уже всё на месте. Слова — как горох по желобу.

— Ладно уж, хватит, — другой раз остановит учитель.

Один раз книгу большую принес. С картинками. После уроков долго читал про моря и горы, про жаркие страны. Вот повидать бы всё это! А учитель многое видел. На Кавказе был и в Крыму, у Черного моря. Воевал с беляками за советскую власть. Вот с тех пор и ходит в шинели.

Как-то с Андроном разговорился Володька, — в лес за дровами по первой пороше ездили. Нарубили по возу на двор. (Хозяйство-то у Володькиной матери безлошадное, вот Андрон по-соседски и помогает.) Распрягал потом лошадь Володька, а Андрон тем временем тут же, под навесом, к саням новые завертки на оглобли приспосабливал. Спросил между делом:

— Ну как учитель-то новый? По лбу линейкой не стукает?

Володька вздохнул:

— Другой раз лучше, если бы и ударил.

— Што так?

— Совестно.

— Себе на уме мужик, — точно отвечая на свои собственные мысли, продолжал Андрон. — С ним ухо востро держать надо. Заходит, смотрю, вечор, вроде не знает, что школьников нету в семье…

— Может, купить чего?

— Да нет, какое там. Вначале-то с того и повел: давно, дескать, собираюсь отблагодарить за внимание… Помнишь, сам еще прибегал. Ну вот, слово по слову, куда с добром как разговорились: и про урожаи, и про скотину. До земли добрались, до товарищества. Хитер, одначе…

Удивился Володька разговорчивости Андрона, — редко такое бывало. Да оно и дивиться-то, пожалуй, не было особой причины: просто сосед начинал видеть мужика в Володьке. Вот и потянуло на разговор Андрона.

Так рассуждал Володька, поднимаясь на крылечко своего дома и прихватив походя охапку дров из поленницы — подвяли бы до утра у печки, — а потом мысленно снова к Валерке вернулся.

Совсем откололся Валерка, а Федька и больше того подзадоривает, хвастает, что теперь озерные запросто с Володькой разделаются и пикнуть ему не дадут.

Не спалось Володьке: жалко совсем упустить Валерку, а чем перебить Федьку, не знает. Потому что Валерка в сторону отошел и Николая Ивановича реже видит Володька. Это уж совсем плохо: тянет Володьку к учителю что ни день, то больше, а прийти вечером — как ты придешь? Чего ради?

И решился Володька на отчаянность. На другой день в перемену отозвал в уголок Федьку и высказал своему противнику хитрый план: вызвать Валерку на единоборство. Поборет Валерка Володьку — он на Верхней улице голова, Федька не сдюжит — быть Валерке воеводой Озерным.

Федька задумался, покрутил рыжей своей головой, о тонкости замысла не вдруг догадался:

— Неладное ты удумал. Он же года на два моложе тебя.

— Екимку за себя выставляю.

— Чудно. Я поддаваться не буду.

На том и порешили, ударили по рукам.

Валерка вызов принял. В назначенный час собрались на вершине Метелихи. И при свидетелях с каждой стороны, как полагается. Метнули жребий. Выпало с Федькой бороться Валерке.

— Хочешь на бокс? — спросил Валерка и для чего-то принялся расстегивать пуговицы на своем пальтишке. Сложил его аккуратненько на пенек, выставил вперед жесткие, острые кулачки и начал как- то по-смешному прыгать вокруг неповоротливого Федьки.

Смех разобрал понятых. Федька топчется на месте, сопит, норовит ухватить Валерку и подмять его под себя, а тот — хвать его в лоб и отскочит, ткнет снизу под ребра, и в сторону.

Разъярился Федька, замахал руками, как мельница крыльями, а у самого губа вон какая раздулась. Навалился, подмял Валерку и лежачего два раза ударил.

Крик поднялся на Метелихе: все видели — подножкой сбил и лежачего ударил. Так не годится.

Долго галдели, как мужики на сходке весной. Наконец угомонились. Решили первую схватку в расчет не принимать, бороться «безо всяких там боксов», на силу и по три раза: по-русски — в обхват, по-татарски — на перетяжку и по-цыгански — ногами.