Украденные горы
(Трилогия) - Бедзык Дмитро - Страница 38

Гнатюк уверяет, что эти произведения особенно придутся по душе моим лемкам. Книги эти сослужат мне немалую службу, помогут открыть людям глаза. Это минимум, чего я должен добиться!

Желаю здоровья, крепко жму руку. Привет от меня вашей семье. Не забудьте и моей знакомой доброе слово передать.

Ваш П. Юркович».

Петро не ожидал встретить Михайлу Щербу под таким эскортом. Даже не вспомнил нынче ни разу о своем старом друге. Своих забот было полно в связи с отъездом, с прощальными визитами. Бросив в последний раз взгляд на памятник Мицкевичу, на здания, сгруппировавшиеся амфитеатром вокруг него, попрощавшись мысленно с Гнатюком, вчера поздно вечером проводившим его до дверей гостиницы, он уже примащивался на мягком сиденье фиакра, который должен был отвезти его на железнодорожный вокзал, когда вдруг увидел неподалеку необычную процессию: под конвоем полицейских — четверо верховых и четверо пеших — шел человек, лицо которого, вся стать, походка показались Петру знакомыми… Довольно высокий, худощавый, чуть-чуть сутуловатый, из-под картуза поблескивает цепкий взгляд проницательных черных глаз, волевой рот крепко стиснут, выдающийся вперед подбородок… Петро мгновенно перенесся в конференц-зал учительской семинарии, где семь лет назад эти глаза метали молнии, а на голову наставника сыпались до дерзости смелые обвинения: «И пусть пан отец не возводит напраслину на человека, чьей подметки он не стоит! Иван Франко — наша гордость, наш неподкупный гений!»

«Боже мой, неужели это Михайло Щерба?» — подумал Петро. Он поднялся с сиденья и, когда передние конвоиры миновали фиакр, крикнул, помахав над головой шляпой:

— Гратулюю, Михайло!

Щерба повернул голову на оклик, какую-то секунду приглядываясь к молодому человеку, махавшему ему из фиакра, и вдруг в его глазах вспыхнул огонек радостного изумления.

— Приветствую, Петруня! — дернул рукою, хотел снять с головы картуз — забыл, что руки связаны за спиной. — Приветствую! — крикнул он на всю улицу.

— Куда ведут тебя, дружище?

— На шпацир, Петруня!

Разговор оборвался. Петро увидел перед собой две морды: сперва добродушную лошадиную, потом искаженную гневом — усатого вахмистра, наклонившегося к нему с седла.

— До дзябла! — зашипел вахмистр. — Молчать!

Когда конвоиры скрылись за углом гостиницы, извозчик сказал, кивнув в ту сторону:

— В суд, милостивый пан, повели. Должно быть, важный преступник. При таком параде не меньше как к виселице присудят.

Через полчаса, сдав обратно в гостиницу тяжелые чемоданы с книгами, Петро подъезжал к зданию уездного суда. У входа выстраивались в боевом порядке жандармы — с примкнутыми к карабинам штыками, грозно поблескивавшими под жарким августовским солнцем. Жандармов поставили для порядка, чтобы сдерживать толпу, собравшуюся перед зданием суда, и зорко следить, чтобы среди синеблузников не затесались злонамеренные агитаторы… Как ни странно, Петра они не остановили. Очевидно, на жандармов произвел впечатление его модный костюм и элегантный, повязанный бантом галстук на белом стоячем воротнике. Жандармы расступились перед ним, даже показали отдельный ход для благородной публики.

Небольшой зал был переполнен до отказа. Преобладали простые люди в синих рабочих куртках, в потертых сюртуках и даже в крестьянском платье. «Шляхетной» публики, если не считать первый ряд для корреспондентов и официальных лиц, почти не было. Не найдя места, Петро прислонился к стене, чтобы удобнее было стоять, пока где-нибудь удастся сесть. Оглядел зал, скользнул глазами по пустым пока судейским креслам и остановил взгляд на деревянной загородке, за которой сидел подсудимый. Щерба, склонив голову, внимательно слушал человека в очках, вероятно адвоката. Время от времени он откидывал черные с синим отливом, густые волосы. За его спиной стояли с саблями наготове двое полицейских. Казалось, они готовы были зарубить каждого, кто приблизится или заговорит с арестантом.

— Господин Юркович! — вдруг услышал Петро знакомый голос. Повернул голову, увидел поднятую руку с белой каемкой манжеты, встретился взглядом с Гнатюком. — Прошу, — позвал тот, — здесь найдется местечко!

В действительности места не оказалось, но Гнатюк подвинулся, и Петро смог примоститься между ним и незнакомым рабочим.

— Хорошо, что не уехали, — в самое ухо прошептал Гнатюк. — Получите возможность ознакомиться с имперско-королевским правосудием. В свое время Франко так же судили.

— Франко? — не поверил Петро. — Кто же это осмелился поднять руку на поэта?

— Ого, сударь. Да его трижды сажали за решетку и трижды пытались засудить. Даже по этапу от села к селу гнали.

— Но за что же?

— Единственно за то, что не подчинялся им, стоял на своем. В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, перед самыми выборами в австрийский парламент, бросили в тюрьму за то, что мешал правительственным кругам своими выступлениями в прессе и на собраниях… Нечто подобное сотворили они и с Михайлой Щербой. И как мне кажется, именно потому, что он верен идеям и образу жизни Ивана Франко.

Петро старался не пропустить ни слова. Он узнал от Гнатюка, что Михайло работал корректором в одной из частных типографий и как председатель профессионального союза печатников города Львова подготавливал всеобщую забастовку типографских рабочих города. Владельцам частных производств удалось «убедить» имперского наместника Галиции барона Гуйна, что Михайло Щерба опасный государственный преступник.

— И подите же, — закончил невесело Гнатюк, — сфабриковали процесс и тем самым сорвали забастовку, к которой Щерба со своими друзьями так тщательно готовился.

— Владельцы типографии, вероятно, имеют к тому основания, — сказал Петро.

— Безусловно, — согласился Гнатюк, — они знают, кого сажать за решетку. Михайло Щерба немало насолил им за два года. Боюсь, что в этом подлом царстве Щерба обречен безвылазно торчать за решеткой…

— Суд идет! — объявил судебный пристав, распахивая двери, ведущие во внутренние комнаты. — Прошу встать!

Вошел и поднялся на помост преисполненный чувства собственного достоинства, тучной комплекции судья в испещренной золотыми пуговицами черной форме, за ним вошли двое присяжных, и, наконец, появился и сел за отдельный столик высокий и прямой как жердь прокурор.

На столик, стоявший слева от длинного судейского стола, пожилой секретарь положил евангелие в темном тяжелом переплете, перед ним поставил черный крест с распятием, и началась длительная нудная процедура, имевшая задачей узаконить в глазах публики все, что произойдет на этом процессе.

Судья зачитал обвинительный акт, согласно которому Михайло Щерба, подданный Австро-Венгерской империи, обвинялся в подстрекательстве рабочих к нарушению правопорядка и имперско-королевских законов, а также в тайной деятельности в пользу соседней державы.

Начался допрос подсудимого.

— Подсудимый! — Судья поднял от бумаг гладкое, чисто выбритое лицо, остановил холодный взгляд на сухопаром человеке за деревянной перегородкой. — Встаньте, подсудимый. — Щерба поднялся. — Имя и фамилия, подсудимый?

— Михайло Щерба, — четко прозвучал в зале голос подсудимого.

— Год рождения?

— Тысяча восемьсот восемьдесят третий.

— Я к вам, подсудимый, обращаюсь по-польски, следственно, прошу отвечать на том же языке.

— Простите, пан судья, австрийская имперско-королевская конституция дает равные права всем языкам народов, населяющих Австро-Венгрию.

Судья нахмурился, открыл было рот, собираясь, должно быть, отрезать: «Это вам так кажется», — да, вспомнив, что он не среди своих в польском казино, а в государственном австрийском суде, воздержался от реплики и повел допрос дальше:

— Итак, ваша национальность, подсудимый?

— Украинец.

— Подсудимый хочет сказать — русин?

— Когда-то нас так называли, господин судья. На Украине, за Збручем, — малороссами, здесь — русинами, однако же у нас есть общее единое название национальности…