Флаг
(Рассказы) - Катаев Валентин Петрович - Страница 3

Она сделала несколько шагов в сторону от дороги, в кукурузу, и вдруг у самых своих ног увидела круглую, свежевыкопанную яму, в которой сидели четыре солдата в матросских шапках с лентами. Они устанавливали пятку большого полкового миномёта, похожую на стальное блюдо.

Она вскрикнула от неожиданности. Солдаты повернули к ней молодые, тёмные лица, на которых с особенным, лихорадочным оживлением блестели глаза и белые зубы.

— Тётка, вы что? Ошалели!

Она стояла над ними молча, не понимая, что происходит.

— Не видите, что ли? Здесь передний край! Сейчас бой откроется. Тикайте!

Только тут Матрёна Терентьевна заметила, что степь, которая сперва показалась ей безлюдной, полна скрытого движения. То здесь, то там в кукурузе мелькали фигуры солдат и матросов, делавших перебежку.

Судя по их воспалённым, давно не бритым и не мытым лицам, по их грязным, пропотевшим тельняшкам, видневшимся из-под расстёгнутых гимнастёрок и бушлатов, судя по их тяжёлому, свистящему дыханию, — они уже несколько дней не выходили из боя и были в том состоянии отчаянного, последнего напряжения, которое охватывает душу бойца в минуты крайней опасности и заставляет делать чудеса…

Матрёна Терентьевна поняла, что сейчас, сию минуту, здесь должно произойти что-то ужасное.

— Мамаша, тикайте, тикайте! — кричал, пробегая мимо неё, моряк, обмотанный накрест пулемётными лентами, с гранатой за поясом, с винтовкой в руках, без шапки, со страшным, забинтованным лицом.

— Ложись! — услышала она с другой стороны.

В воздухе что-то случилось; он пришёл в непонятное, зловещее движение.

Матрёна Терентьевна упала и прижалась лицом к твёрдой, холодной земле. В ту же секунду, одновременно с завывающим, режущим свистом, неподалеку от неё, из земли — или даже из-под земли — с грохотом вымахнул чёрный, рыжий, с молнией в середине столб.

Оглушённая, она вскочила и побежала назад, чувствуя, как с её волос, с платья, с шеи сыплется земля. Она бежала изо всех сил, стиснув зубы и зажмурив глаза. Она бежала, ничего не понимая, кроме того, что за её спиной, там, откуда она бежит, уже закипел бой, сыплются очереди пулемётов, лопаются ручные гранаты…

На всём бегу она наскочила на пирамидку щебёнки возле дороги, споткнулась и упала, ободрав ладони.

Не чувствуя боли, она поднялась и уже хотела бежать дальше, как вдруг увидела грузовичок с моряками, переодетыми в пехотное обмундирование, но в матросских бескозырках. Подпрыгивая на выбоинах, машина на полном газу летела в самое пекло боя. Матрёна Терентьевна увидела трясущийся пулемёт на радиаторе и моряка, обмотанного пулемётными лентами, который лежал возле него, прильнув к прицельной рамке. Она увидела пять или шесть моряков с гранатами, поднятыми над головой, в бескозырках с бешено развевающимися лентами.

Один из матросов держал военно-морской флаг, и флаг летел над ними шёлковым вихрем, не поспевая за движением, — что-то голубое, что-то белое, что-то красное, — треща, как пулемёт, так что, казалось, будто с грузовика бьёт не один пулемёт, а два.

— За Родину! За Сталина! — услышала она хриплый, страстный, страшный, сорванный ветром и унесённый в степь голос, и всё скрылось в удушливых облаках сражения.

Когда Матрёна Терентьевна подбегала к дому, она увидела далеко в море военный корабль, который ставил дымовую завесу. Корабль словно висел в мрачной синеве вечернего моря, поверх плоской крыши хибарки, поросшей бурьяном.

Четыре языка орудийного огня, четыре ослепительных остроугольных полотнища вырвались из пушек, полетели и пропали в клубах густого дыма.

Залп потряс обрывы.

Но Матрёна Терентьевна не испугалась. Сама не зная почему, она сразу поняла, что это очень хорошо, что, значит, на помощь атакующим морякам подошёл крейсер и открыл по врагу огонь из орудий главного калибра. Она так и подумала: «главного калибра».

Четыре снаряда с воем пронеслись над её головой в степь, и через несколько секунд четыре взрыва потрясли землю с такой силой, что с обрыва потекли вниз ручейки обрушившейся земли и глины.

Она остановилась перед дверью, глубоко вздохнула и решительно вошла в хибарку.

Петя и Валентина молча поглядели на неё.

— Всё, — жестко, даже грубо сказала Матрёна Терентьевна и решительно ударила рукой по воздуху. — Валентина, собери мальчика, а я пока спущусь вниз.

Валентина кивнула головой. Ей не нужно было ничего больше объяснять. Она стала очень серьёзной, нахмурилась и спросила:

— Мама, а вы там одна управитесь?

— Управлюсь, — сказала Матрёна Терентьевна сквозь зубы.

Петя робко, вопросительно смотрел то на мать, то на дочь. Слово «управлюсь», сказанное Матрёной Терентьевной с каким-то особенным жёстким выражением, наполнило его сердце большой тревогой.

Пока Матрёна Терентьевна возилась в сенях, громыхая жестянками, Валентина поспешно, но без лишней торопливости, достала из сундука какие-то вещи и протянула их Пете. Вздрагивая при каждом залпе главного калибра и при каждом взрыве в степи, Петя стал одеваться.

Петины сандалии утонули, когда его выбросило за борт. Вместо них Валентина дала ему сильно поношенные, хотя и целые башмаки. Они оказались велики, и Пете пришлось наскоро напихать в их носки газетной бумаги.

Чулок совсем не было, и Петя надел башмаки на босу ногу.

— Это ботиночки моего старшего брата, Терентия. Они ещё почти совсем новые, «Скороход», — сказала Валентина, как будто опасаясь, что Петя не захочет их надеть.

Но Петя и не думал возражать. Он отлично понимал, что другой обуви нет и взять её неоткуда. Не идти же босиком!

А то, что предстояло куда-то идти — в этом он уже не сомневался.

Потом Петя надел старый полушубок, от которого едко, кисло пахло овчиной. Полушубок тоже оказался велик — гораздо ниже колен. Рукава пришлось подвернуть, потому что они закрывали кисти рук.

Петина московская новая кепка утонула вместе с сандалиями. Валентина дала ему другую кепку — серую, желтоватую от времени. Кепка тоже была великовата. Но ничего не поделаешь.

Если бы Петя сейчас посмотрел на себя в зеркало, он бы, пожалуй, не узнал себя.

Худой, давно не стриженный, с испуганными глазами, в чужой, не по росту, одёже, он был похож на беспризорного.

Но Петя не видел себя со стороны. Ему было тепло и ладно.

Пока он одевался с помощью Валентины, Матрёна Терентьевна несколько раз входила в комнату. Один раз она вошла и завернула в простыню какие-то, заранее отобранные, бумаги, тетради, папки. Она туго связала свёрток ручником и положила на табуретку, на видное место, чтобы в любой момент можно было его захватить.

От нее пахло керосином.

В другой раз она вошла, тяжело дыша, — как видно, бегом взбиралась по обрыву, — с остановившимися глазами и грозно сжатым ртом, пошарила по углам, нашла топор, стукнула топорищем о порог, и, не переставая трудно дышать, выбежала вон.

Через несколько минут издалека, снизу, послышался её крик, перебиваемый шумом прибоя и залпами: она звала Валентину.

— Я ж сказала, что одна не управится, — пробормотала Валентина, глядя на Петю насторожившимися, невидящими глазами. — Сиди здесь. Никуда не уходи. Жди нас. Мы сейчас вернёмся. Живо вдвоём управимся и вернёмся.

В это время очередной раз с моря ударил залп главного калибра. Багровый свет мелькнул в окошках. Стёкла задребезжали и чуть не лопнули.

Мальчик съёжился. Его тряс озноб. Он делал усилия, чтобы не стучать зубами.

— Не бойся, — сказала девочка, — пока они бьют из главного калибра, значит ещё ничего. А вот когда они перестанут бить из главного калибра…

— Тогда что?

— Тогда… другое дело. Тогда — плохо. Ну, сиди и жди.

Валентина так же, как и её мать, пошарила по углам, но другого топора не нашла. Она схватила кухонный секач, висящий на гвозде возле двери, и, решительно согнувшись, шагнула за порог в сумрак быстро наступающего вечера.

Петя остался один.

Он сел на табуретку посредине комнаты, — здесь, ему казалось, было менее опасно, — и стал жадно прислушиваться к залпам главного калибра. То и дело он озирался по углам, где уже с угрожающей быстротой сгущалась и накапливалась темнота.