Экспедиция идет к цели
(Приключенческая повесть) - Колесникова Мария Васильевна - Страница 3

Пушкарев заболел «алмазной лихорадкой». Он всегда любил камни. Самое большое потрясение студент Пушкарев испытал, побывав единственный раз, и то благодаря счастливой случайности, в Алмазном фонде СССР. Он стоял посреди небольшого зала, а со всех сторон его пронизывали острые зеленые, синие, красные, желтые лучи, исходящие от лежавших на полках ограненных алмазов. Среди них был огромный бриллиант «Орлов». И знаменитый «Шах» весом 88,7 карата, тот самый «Шах», который царское правительство потребовало в «обмен» на Грибоедова, убитого толпой фанатиков в Тегеране. Здесь же лежала алмазная корона царей.

Нет, видно, от самого себя не уйдешь. Пусть другие занимаются обобщениями, защищают диссертации, прославляются, становятся светилами науки, а он, Пушкарев, если честно признаться, не приспособлен к сидячей работе. Вот найдет он алмазы в Гобийском Алтае, тогда будет видно, кого человечество оценит больше: его, практика, или какого-нибудь кабинетного крота… Впрочем, дело не в славе!

Жив ли старик Дамдин, приславший камешки в Ученый комитет? На какой границе служит Тумурбатор, тот самый, что привез в кожаном мешочке пириты? Может быть, он где-нибудь неподалеку, скажем, в Кяхте? Расспросить бы его… Как найти Тумурбатора? Ведь речь идет об алмазах. Об алмазах в Монголии!..

Он томился всю ночь, все ждал, когда над вершинами гор появится желтая полоска утренней зари и можно будет пойти в учком. Ему не терпелось еще раз полюбоваться вишнево-красными камнями, пощупать их, оповестить всех сотрудников Ученого комитета о находке.

В коридорах учкома было пустынно. Пушкарев открыл геологический кабинет, нетерпеливо подошел к столу, вынул из ящика кожаный мешочек, высыпал камни на белый лист бумаги, склонился над ними.

Он отобрал гранаты, полюбовался ими, завернул в отдельную бумажку и решил перебрать остальные камни. Их было много — целая горсть. Попадались здесь и обыкновенные бесцветные халцедоны. Может быть, потому Пушкарев не сразу понял, что прозрачный, слегка желтоватый камешек величиной с горошину — вовсе не халцедон, а самый настоящий алмаз. А когда догадался об этом, ему стало душно, он рванул ворот рубашки, потом схватил лупу. Грани горошины вспыхнули тлеющими радужными огнями.

— Октаэдр!.. — произнес он глухо, словно желая убедить себя, что этот восьмигранничек и есть алмаз. Стоял бледный, со стиснутыми зубами и глядел, глядел на прозрачную горошину. — Он, он… Алмаз… Самый настоящий! Вот так и происходят великие открытия.

Он осторожно высыпал кристаллики обратно в кожаный мешочек, обмотал его ремешком и положил на самую верхнюю полку, завалил образцами — алмаз есть алмаз, так надежнее — и бросился вон из кабинета: нужно немедленно рассказать обо всем Сандагу и Тимякову!..

Ветер мел песок по барханам. Они зашевелились, ожили, стали куриться, словно маленькие вулканы. Потом ветер набрал силу, заклокотал, погнал по степи длинные песчаные полосы, и все заволокло густой пылью.

Цирик[6] Тумурбатор отряхнул назойливую едкую пыль, протер покрасневшие от ветра глаза, прицелился и выстрелил последним патроном. Вражеский солдат со связкой гранат на спине упал. Тумурбатор окинул взглядом своих товарищей. Пограничники сидели на дне котлована с черными усталыми лицами, ослепленные бурей, изнуренные стремительным ветром. Хотелось пить, а фляги давно опустели. Песок залезал в нос, проникал в горло, вызывая приступы удушливого кашля. Каждый думал о том, что патроны и гранаты давно вышли, командир Ванган убит, а враги, точно скорпионы, ползут к котловану со всех сторон.

Командование взял на себя цирик Тумурбатор. Он стал во весь рост; ветер разметал его жесткие упрямые волосы, рвал полы шинели, а он сжимал в руках винтовку и глядел куда-то в красноватый сумрак поверх голов своих товарищей. За все время его службы на погранзаставе ни разу не было такого дерзкого нарушения границы. Их участок считался относительно спокойным. Враги редко рисковали идти там, где на многие километры простиралась безводная, безлюдная, бесснежная и зимой степь.

Попытка группы нарушителей обойти погранзаставу стороной окончилась неудачей. Тогда они решили прорваться силой, и хотя эта настойчивость врага не совсем была понятна Тумурбатору, он решил, что те не пройдут, пока жив хоть один пограничник. Нужно было продержаться до подхода подкрепления.

Он знал, что все они погибнут, и с тоской вспомнил отца, мать, дедушку Дамдина, родные горы Гурбан-Сай-хан, где прошло его детство и откуда он ушел в армию. Это далеко отсюда, на юге Монголии, в самой Гоби. Как уютно было сидеть вечерами у очага в кругу семьи, слушать рассказы отца о прежней жизни.

«Ты уже взрослый, — говорил отец, — и должен знать, как мы жили до прихода народной власти. За штуку зеленого кирпичного чая отдавали китайскому купцу барана, за пачку сахара — целый воз овечьей шерсти. Китайская фирма „Да-шин-ху“ каждый год перегоняла из Монголии к себе в Китай полмиллиона овец и семьдесят тысяч лошадей. Ну зато и расплатились мы с ними за все в Кяхте!»

Эту историю Тумурбатор знал хорошо: отец служил в народно-революционной армии Сухэ-Батора, часто в глухие зимние вечера рассказывал о том, как Сухэ-Батор с горсткой слабо вооруженных аратов разбил десятитысячную армию китайских гаминов — захватчиков.

В сундуке хранилась отцовская шапка «вольности и свободы», какую в ту пору носили командиры партизанских отрядов Сухэ-Батора.

Когда отец уезжал на пастбище, Тумурбатор украдкой вынимал ее из сундука и внимательно разглядывал. Это был шлем с красной звездой.

И ни разу Тумурбатор не отважился надеть шлем. В том краю, где он родился и жил, существовал обычай, по которому считалось: если ты уважаешь человека, то должен уважать и его шапку. Самым большим оскорблением было наступить на чужую шапку или перешагнуть через нее. Считалось, что это все равно что наступить на голову хозяина шапки.

А если ты уважаешь гостя, то, даже сидя за столом, надевай шапку.

Отец рассказывал, что шапку «вольности и свободы» носили, чтобы показать маньчжурам-завоевателям: монгольский народ поставить на колени нельзя.

«Жизнь — это борьба, — говорил отец. — Человек должен уметь бороться…»

Эти слова глубоко запали в душу Тумурбатора.

Когда Тумурбатору исполнилось четырнадцать лет, ему разрешили выступать на состязаниях по борьбе. А в прошлом году его специально посылали с заставы в Улан-Батор на праздник Надом[7], на котором за звание «исполина»[8] состязались пятьсот борцов. И Тумурбатор победил: он стал «исполином» и прославился тогда на всю страну…

Да, все это было, но теперь вот наступил последний час его борьбы, и речь идет о жизни и смерти… Ну что ж, он уже доказал, что умеет бороться… И сейчас покажет врагам, на что он способен…

Мускулистое лицо Тумурбатора стало суровым, он строго посмотрел на цириков.

— Отступать некуда, — сказал он. — Скоро к нам придут на помощь, но мы не можем спокойно смотреть, как враги нагло лезут на нашу землю. У нас нет патронов, зато у нас есть клинки, и мы должны отбросить врагов. Трус умирает десять раз, храбрый — один раз…

И пограничники подняли коней, вскочили на них и стремительно вымахнули из котлована.

Каждый из них знал, что живым из этого боя не выйдет. На чудо надеяться не приходилось, и все же они надеялись, надеялись. Перед лицом смерти в человеке всегда живет надежда. Чем ронять слезы, крепче сожми кулак… Монгол рождается в седле и умирает в седле…

Гимнастерка, пропитанная потом, прилипла на лопатках Тумурбатора. Внезапно он покачнулся в седле, свалился на песок; сгоряча вскочил на ноги, сделал два торопливых шага вперед, выронил саблю и упал. И песок показался ему мягким, теплым, как верблюжья шерсть. Он уже не слышал, как заржал его конь Сальх. И не слышал шума ветра, и не видел, как неслись всё вперед и вперед на конях его товарищи, которых ничто не могло остановить…