Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 10

Меня вроде бы ветром поддуло к ней поближе. Она поджала под скамейку ноги в розовых туфельках на низком каблуке, подняла голову и посмотрела на меня распахнутыми голубыми глазами. Так легко и озорно поглядела, что я не выдержал и сказал:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Часто вы здесь бываете?

— Очень даже.

— Что-то не видел я вас здесь.

— Наверное, вам не везло…

Так мы и разговорились. Говорили о разном: о природе, о погоде, о книгах и писателях, о пустяках в общем. Говорил больше я, а девушка слушала: она удивительно умела слушать. Я иногда плел чепуху, но старался быть умным. Я рассказывал о жизни поэтов и писателей с таким азартом, будто бы моя собственная жизнь меня никогда не интересовала. Толковал о погоде, как дежурный метеоролог перед началом полетов.

— Вы всегда так с девушками знакомитесь? — вдруг спросила она.

— Мы еще не познакомились! — опомнился я и протянул руку.

Девушка в ответ тотчас подала свою маленькую тепленькую ладошку и весело сказала:

— Аля.

— Сергей.

Мы поднялись, как по команде, и разняли руки. Аля роста небольшого, да еще и туфли у нее на низком каблуке. Я глядел на нее сверху вниз. Так я смотрел еще в школе на девчонок и чувствовал свое превосходство. Но сейчас мне захотелось ужаться, стать меньше и ниже, потому что возле нее я казался огромным неповоротливым слоном. Пошли по парку. Я долго не мог унять свою размашистую походку и подстроиться под ее маленькие, легкие шажки. Аля говорила спокойно, приглушенным, ласковым голосом. Мне нравился ее голос, ее неторопливый, сдержанный и доверчивый тон. И стало уже казаться, что эту девушку я знаю давным-давно, словно рос с ней в одном дворе и учился в одной школе. И смотрел на нее свысока, потому что был мальчишкой, а девчонки тогда были все дурами и ябедницами. Я рассказал Але, как носился по городу и искал зубную щетку и пасту. Она глядела на меня с удивлением, ее голубые глаза живо поблескивали, шевелились губы, меняя свой нежный узор.

В кино я так и не сходил. Не заметил, как время увольнения подошло к концу.

На следующий день вечером ко мне подбежал дежурный по эскадрилье и сообщил, что возле проходной меня дожидается какая-то девушка.

— Симпатичная, Серег! — сказал он, подмигивая. — Слышь, Серег, у тебя губа не дура.

Я промолчал, голову сверлила одна мысль: неужели она? Схватил фуражку и стремительно выбежал на улицу. У зеленых с красными звездами на створках ворот, на краю кирпичной дорожки, стояла Аля. Она была в длинном темном платье с белоснежным кружевным воротничком, на ногах туфли на высокой платформе. Она выглядела солиднее, строже и старше. В руке Аля держала прозрачный целлофановый пакет, в нем проглядывались два тюбика пасты и зубная щетка в футляре.

— Возьми, Сережа, — протянула она мне пакет.

«Вот это номер! — растерялся я. — И брать неудобно и не брать нельзя». И все-таки я взял. Взял и торопливо сунул в карман.

— Спасибо, Аля! — замялся я. — А как ты в гарнизоне-то очутилась?

— Мой папа ведь здесь служит, во второй эскадрилье, а ты в первой. Подполковник Васильев.

«Вот оно что…»

Мы с Алей стали встречаться. Аля мне нравилась, но иногда я приходил к ней злым и раздражительным, словно мне чего-то недоставало, что-то и где-то я недоделывал. Однажды я пришел к ней и спросил: «Ты вчера с кем гуляла?» «Я вчера совсем и не гуляла. Я книгу интересную на день у подруги выпросила и весь вечер читала», — не смущаясь ответила она. Мне хотелось ее проверить, но, в чем именно, я не знал. Она видела, что я сержусь, и сержусь совсем без повода, но и при этом она умела оставаться по-прежнему вежливой и спокойной. И мне становилось стыдно за себя. Ответной добротой и лаской я старался оправдаться перед ней, вернуть и восстановить все как было. А что было? В общем-то… Стихи свои я прочитал, переделывая на ходу Лену на Алю. Она внимательно слушала, качала головой и тихо говорила: «Здорово, Сережа! Ты просто Есенин!» Я понимал, что до Есенина мне, как попу до бога, но радовался оттого, что есть рядом человек, который внимательно слушает мои стихи.

Однажды я рассказал Але, как на экзаменах за десятый класс меня хотел провалить учитель по математике. А проваливаться мне никак нельзя было — уже твердо решил стартовать в летное училище. А с трояком по математике и к воротам училища не подпустят. Я взял билет, сел за стол готовиться. Этот учитель решил сам принимать у меня экзамен и опустился на стул рядом. Когда я подготовился, он начал задавать мне вопросы, примеры. Вначале я щелкал их, как орешки, но математик не унимался, подбрасывал все новые и новые. У меня пухла голова, но я не сдавался. «Вот вам последний пример, решите — ставлю пятерку», — сказал он, снял очки и положил их на стол. Я глянул на пример. Сложный! Приказал себе думать. Пример решил, но в правильности не был уверен. Когда математик стал протирать платочком глаза, я взял со стола его очки и спрятал в карман. Учитель похлопал по карманам, прищурился и сказал: «Ставлю вам пятерку с минусом».

Я незаметно оставил на столе очки и вышел из класса…

— И ты мог сделать такое? Ты мог украсть, Сережа? — удивленно расширив глаза, спросила Аля.

— Что же мне оставалось делать?

— Как это что? Попытаться по-честному.

Я покраснел. Але нравилось, когда я краснел. Не знаю, зачем я рассказал ей этот случай. Может, для того, чтобы казаться не таким, каким я был на самом деле. В общем-то плавать на камне я не умел…

— Алю я хорошо помню, — сказал Потанин. — Малышка, шустрая такая. И отца ее, подполковника Васильева, отлично знал. Толковый инженер Петр Иванович.

…Многое Потанин видел, знал, помнил. Многое и я ему рассказал. Но о том злополучном дне, когда я, забыв о свидании с Алей, не чувствуя под собою ног, помчался в драматический театр, промолчал. Я увидел Елену Александровну в раздевалке. Она гляделась в узкое золоченое зеркало и поправляла свою пышную прическу, а рядом стоял сержант Потанин и держал ее плетенную из разноцветных жил сумочку. Он о чем-то ее спрашивал, она спокойно отвечала. Все так же, как в классе, только теперь лицо у сержанта было «не сержантским», оно было доброе и ласковое. А у Елены Александровны — всегда ласковое и доброе. Они и меня не увидели — они потеряли бдительность. И не могли догадаться, что за ними подглядывает тот человек, который всю неделю держал под матрацем парадные брюки и лежал на них не засыпая, когда стрелки часов над головой дневального уже перескакивали за полночь. Я мысленно разговаривал с Еленой Александровной, и разговаривал не по-английски. А теперь вот, закусив губу, пришлось попятиться к выходу и захлопнуть дверь драматического театра с улицы.

Я шел к автобусной остановке, думая о том, что нет счастья на земле, нет его и выше. И тут встретил Алю.

— Здравствуй, Сережа, — сказала она. — Я тебя целый час ждала. Видела, как ты зачем-то в драмтеатр пошел. Какой ты все-таки невнимательный, неискренний, суматошный и… вообще… — нетвердо выговорила она. — Ты всегда меня обижаешь и не видишь этого.

— Вижу, вижу, Аля, — неожиданно для себя признался я.

— Чего же тогда…

Голос ее дрогнул, сорвался. Я впервые в жизни увидел на лице девушки такую горькую печаль. Она отражалась в ее голубых, на миг застывших глазах. Ох, этот взгляд! Он сжимал мне грудь и рвал внутри на куски все самое тонкое, ненадежное. Я боялся шевельнуться, вымолвить слово. Вдруг Аля сейчас разревется? Что могут подумать люди? Не мог же я, курсант с авиационными погонами, обидеть девушку. Аля опустила голову, а потом еще раз подняла, глянула на меня, как бы подтверждая свои мысли, проверяя свое впечатление, резко повернулась и пошла к автобусной остановке. Я стоял дурак дураком. Таким глупым, никчемным и трусливым казался я сам себе. Не хватило у меня ни ума, ни смелости, чтобы догнать ее, повернуть и успокоить. Или я испугался, что Аля выскажет мне всю правду, то, что я знал о себе, настоящем себе, ехидно посмеется над моей погоней за Еленой Александровной? Нет, я не Жалел, что ее встретил. Не жалел нисколько. Когда летчик теряет ориентировку и слышит по радио, как его ругает руководитель полетов, помогая опознать местность, голос с земли летчику кажется очень родным и близким. И злится пилот на себя, что летит он не в ту сторону.