Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 15

Он быстро пристегнул галстук, сунул кулак в рукав кожаной куртки и так, повесив ее на плечо, выбежал за дверь. По лестнице дробно застучали каблуки. У подъезда уже нетерпеливо рычал его газик.

Елена Александровна, взбивая волосы, вышла из комнаты. Неторопливо отодвинула стул и села напротив, подперев пухлыми нежными пальчиками подбородок. Она сидела прямо и смотрела на меня с откровенным любопытством, как смотрят учителя на новых учеников. Она смутно напоминала все давнее, уже позабытое. Но ее присутствие меня сейчас почему-то тревожило, выворачивало душу наизнанку. Почему? Непонятно. Так бывает непонятно летчику, летящему в облаках, когда его самолет случайно «подболтнуло» и перед глазами неожиданно разбежались стрелки приборов. Тут важно не поддаться ложному чувству, не думать, что ты летишь с креном или вниз головой, срочно взять себя в руки и точно определить свое положение… Положение в пространстве…

Пить захотелось. Сейчас хватануть бы чего-нибудь покрепче.

— А вы в училище женились? — спросила она.

— Да, сразу после вас.

— А кто она?

— Дочь инженера эскадрильи подполковника Васильева. Виктор знал ее. Алей зовут. И вы знать должны.

Елена Александровна немного подумала и тихо ответила:

— Нет, я не знала, не знала.

«Неужели она и правда не помнит про стихи, не помнит, как подписывала мне фотокарточку? Показать бы сейчас ей эту фотокарточку. Но ее Олежка чернилами измалевал, и выбросили давно. А зачем показывать? Пора бы уже сбрасывать с себя всякую тревогу и выходить из непонятного положения…»

— Очень, очень хорошая у меня жена. Прелесть. Умница, — говорю я и чувствую, что увлекаюсь. И хорошо, что увлекаюсь. Я начинаю понимать свое положение в пространстве, вернее, на этом месте за столом, вдалеке от родного дома. — Она закончила педагогический. Литфак. В школе работает. Сын у меня Олежка в третьем классе учится, круглый отличник. — Я подробно рассказываю Елене Александровне о семье, преодолевая в себе какое-то упрямое чувство. И ощущаю, что гляжу я на нее уже новым зрением и все время сравниваю со своей Алей.

Елена Александровна может выразить себя блистательным образом, умеет все взять от дарованной ей внешности. В треугольнике запахнутого цветастого халата у нее видна нежная ложбинка, от которой трудно оторвать глаза. Это необычайно идет ей. А моей Але нравится одежда с глухой защитой. Иногда она надевает мою летную куртку. Говорит, что очень любит носить ее дома, в ней тепленько и кажется, что она со мной в кабине самолета в обнимку сидит. Выдумщица она, моя Аля. Я глядел на подрагивающие большие ресницы, острые похолодевшие глаза Елены Александровны, в которые, как и раньше, было трудно всмотреться, и видел, что отражали они все чужое и далекое. Почему же тогда ее взгляд выворачивал мою душу наизнанку? У Али совсем не такие глаза. Они у нее крупные, добрые, голубые, точно в них растворилось само небо.

«Мужчины и женщины, как половинки, по всему свету разбросаны. Важно, чтобы эти половинки нашли друг друга. А бывает и так, что сходятся не те половинки, вот тогда они и мучаются всю жизнь — всю жизнь подгоняют квадратную крышку к круглой коробке», — в такие рассуждения я иногда пускался, глядя на счастливые и неудачные семьи, живущие в гарнизонах. «Ведь и меня могла прихлопнуть не та крышка…»

«Мой Потанин, мой Потанин», — то и дело пела Елена Александровна, и по углам ее рта ложились отчужденные складки. Это была она и не она. А скорее — не она, той Елены Александровны, «товарища преподавателя», уже давным-давно на белом свете нет.

«Чей же он еще? Конечно, твой… Твой бывший мальчик, сержант, теперь муж, полковник…» Отношения у них стыкованы плотненько, кругленько, точка в точку. И тут ничего не скажешь, свои половинки.

А вот и Потанин на пороге появился. Легок на помине.

— Дверь-то почему не закрыли? — забасил он.

— Забыли, наверное, — не поднимаясь с места, ответила Елена Александровна.

Я сразу почувствовал радостное облегчение. Кончилась моя роль мученика. Теперь мог свободно смотреть в ее белое лицо с тонкими бровями, на ее прозрачные, подрагивающие на каждом слове ноздри.

— Гостя развлекаешь? — спросил он у жены. — У вас ведь есть что вспомнить.

«Лучше уж не вспоминать…» — подумал я.

— Развлекаю, — наконец улыбнулась она, поднялась со стула и с облегчением добавила: — Пирог ешьте, сейчас я вам чай поставлю. — И удалилась на кухню.

— Контрольная цель прошла, — расстегивая галстук, сказал Виктор. — Пару истребителей поднимали. Вовремя и на заданном рубеже перехватили. Вот видишь, какая у меня петрушка получается? Там мой заместитель по летной подготовке, а все самому приходится. Человек он, можно сказать, с гражданскими мыслями. Приказа ждет, В запас уходит. Не то что ему не веришь, но все-таки… помочь надо. Ну что, допьем, чтобы не выдохлось?

Потанин разлил вино по фужерам. Выпили.

— У меня еще одна загвоздка, — продолжил он и взял с тарелки прямо рукой кусок пирога. — Два моих заместителя не любят контрольные полеты. Оба — асы, понимаешь. Один с опытом, другой с лихостью. Однажды послал я их вместе, чтобы друг у друга технику пилотирования проверили. Прилетели, ругаются: у одного — это не так, у другого — то. Помнишь, как в побасенке? Два командира на «спарке». Один докладывает, что находится на четвертом развороте, а другой, из задней кабины, тоже говорит, что находится на четвертом. А руководитель им по радио подсказывает: дескать, разберитесь, вы же на одном самолете летите. Видишь ли, командиры привыкли только на боевом летать… — Потанин неудержимо расхохотался. — Потом я их сам стал проверять. Они-то у меня сразу поняли, с кем и на чем летят… — Виктор сжал кулак и посмотрел на жену, которая стояла у него за спиной.

— Хватит, хватит, — предупредила она, убирая со стола посуду.

Я хотел сказать, что своим примером Потанин лишь подчеркнул, что в части у него нет единой методики обучения. Если один летчик делает так, а другой — по-своему, значит, оба они не знают, как делать правильно, делать, как установлено. Выходит, каждый командир и от подчиненных требует «своей» техники пилотирования, а не единой для всех. Но я не стал говорить Виктору, в этом надо убедиться.

— А вот это помнишь? — спросил Потанин, любовно разглаживая в руках коричневый, из потрескавшейся от времени кожи шлемофон.

— Как же не помнить? — удивился я. — В нем первый раз самостоятельно в воздух поднимался, когда мухоловом был.

— Во, во! Все мы тогда мухоловами были. Храню, храню. Летную службу в нем начинал. Ветеран! В моем личном музее, — задумчиво произнес он и глянул на картину родной деревушки с покосившимися хатками.

Наверное, нет выше и бескорыстнее курсантской дружбы. Но как она меркнет после окончания училища, отступает назад под напором широкого и яркого начала офицерской жизни! И лишь потом, когда споткнешься раз-другой, пускаешься в воспоминания этой дружбы, возвращаешься к ней, ценишь ее, как самую бескорыстную и самоотверженную. О дружбе, о друзьях-товарищах и на многие другие военные темы мы и проговорили с Виктором за полночь. Потом улеглись спать.

Я долго не мог уснуть. Сердце точно попало в восходящий поток. Подбросило его и неведомо куда понесло, душу холодным сквозняком продувало. И всерьез я думал, что покинула меня застенчивость летная и всякая другая, а вот сейчас постеснялся сказать, что у Потанина в части нет единой методики обучения. А он бы не стал церемониться, в глаза правду сказал, на то он и Потанин, а я Стрельников, товарищ майор…

То я вдруг мысленно ставил рядом с собой Елену Александровну, а она рядом не умещалась, тесно ей было со мной.

Случается так вот у молодых летчиков. Взлетит он первый раз в паре ночью. Кругом звезды. Чуть отвлек взгляд от ведущего, так и смешались его бортовые огни со звездами. Крутит летчик головой: где ведущий? И не поймет: кругом звезды. Тогда хватается за самую яркую, сектор газа до упора — и пошел за ней вдогонку. Вот тут и слышит в наушниках: «Куда пошли? Смотрите — справа…» Глянул: ведущий рядом. И чего это я вспомнил? Зачем мыслям слабину дал? Вот как неверно отрегулирован человек! Все забытое вдруг снова всплыло, белой пеной, а всплыло. Зачем? Почему? Да над этим вопросом еще древние греки ломали головы. Не хватало мне еще тут свернуть себе шею.