Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 20

— Что же ты, агитируешь за повальное срывание заводских пломб? — вставил я осторожно.

— Нет, за такое я не агитирую. Если, скажем, выйдет из строя электрическая бритва или утюг — неси в гарантийную мастерскую, а что касается самолета, тут уж хочешь срывай, хочешь не срывай, а с неисправным агрегатом машину в воздух не пускай. Я вполне доверяю труду рабочих и инженеров, но и они могут где-то недосмотреть… А того техника я отправил на склад горюче-смазочных материалов, пусть керосин выдает. Во-о-он туда, — указал полковник в сторону сопки, возле которой в неподвижном сплетении веток деревьев отливали серебром две пузатые цилиндрические цистерны. — На пушечный выстрел от самолетной стоянки, — добавил он и смял в кулаке непочатую папиросу.

Не доходя до СКП, мы остановились. Возле нас притормозила и машина, которая шла следом.

— Ну что, Сергей Петрович, как видишь, погодка для тебя не получилась. Простые условия тебе нужны. Можем, конечно, переиграть табличку.

— Да нет, командир, нарушать лучше не будем. Договорились с летчиком, он тоже ведь начеку, что может подумать? Поеду сейчас в штаб, потом в гарнизон.

— Давай садись в машину и кати, — махнул рукой Потанин и крупно зашагал к стартово-командному пункту.

На горизонте плотная синева лежала в провалах темных облаков. Небо пахло дождем.

Я встретил лейтенанта Прохорова возле штаба в курилке, он сидел вместе с летчиками, которые ждали автобус, чтобы ехать на аэродром. Увидев меня, Прохоров встал.

— Здравия желаю, товарищ майор! — торопливо приставив руку к фуражке, поприветствовал лейтенант. — Не везет мне. Теперь вот погода… Жди, пока черт в голубой цвет небо перекрасит.

— Ничего, успеем, тише едешь — дальше будешь, — успокоил я лейтенанта.

Подошел майор Яшин. Молча протянул мне руку. И, небрежно бросив в рот папиросу, погонял ее из одного угла в другой, сказал:

— Думаю, товарищ майор, Прохорова дежурным по полетам задействовать, вы с ним все равно летать не будете. — И зажег спичку.

— Не следует его дежурным назначать, — посоветовал я, — пусть лучше к полетам готовится.

Спичка у комэска догорела и обожгла пальцы. Яшин потряс кистью руки, поморщился, но ничего не ответил. Он повернулся к Прохорову, бросил спичку и сказал:

— Передайте тогда капитану Валикову, чтобы в наряд подыскал другого офицера.

Я сел в машину и поехал в гарнизон по глинистой, раскатанной тягачами дороге. Подъезжая к Дому офицеров, я увидел Елену Александровну. Она стояла с зонтиком в руках возле большой клумбы, на которой горделиво высились на крепких ногах величавые георгины. Видимо, узнала «командирский газик». Подняла руку. Водитель притормозил машину.

— Здравствуйте, Елена Александровна! — вылезая из кабины, поклонился я.

— Здравствуйте, Сергей Петрович! — бодро ответила она. — А мой Потанин где?

— На аэродроме.

— Вы в гостиницу?

— Да.

— Володя, поезжай, мы с майором пешком дойдем! — приказала она шоферу. — Проводите меня, Сергей Петрович.

Солдат резко захлопнул дверцу машины, замок ее чмокнул коротко и плотно. «Газик» рванулся с места, метнув из-под колес ошметки грязи.

Елена Александровна взяла меня под руку. Мы пошли между рядами домов по главной улице гарнизона.

— Знаете, Сергей Петрович, я вспомнила вас, — вдруг сказала она. — Вы тогда худым таким были и застенчивым. И все вы были очень похожими друг на друга трогательной готовностью к клятвам, заверениям в вечной любви. — Она улыбнулась. — Смешные все… Как мой Потанин говорит, салажата. Помню, как я вам фотокарточку подписывала. Что сейчас вспоминать об этом, Сергей Петрович? Зачем? У меня есть такое правило: не возвращаться в прошлое. И вам не следует это делать. Правда?

— Правда, — поспешно согласился я и подумал, что она и меня быстро поставила на свое место. Сразу как-то понятнее стали наши отношения. И лицо Елены Александровны уже не казалось таким строгим и надменным, исчезли куда-то ее холодно-предостерегающая плавность, величие. Она мягко посмотрела мне в глаза и быстро перескочила на другую тему.

— Вы, значит, в большом городе устроились? — спросила она, вроде бы интересуясь мной, но вопрос тут же перенацелила: — А мы вот с Потаниным все время в глуши. Привыкла уже. Первое время трудно было, страшно хотелось уехать на запад, в большой город. Да жалко вот Потанина своего бросать. Как он без меня? Он ведь меня слушается… — на полном серьезе заключила Елена Александровна.

Она замолчала, но слова эти будто у нее на губах застыли. Из-за леса донеслись громовые раскаты, они с сухим треском рассыпались по окрестности. Елена Александровна сжала губы и посмотрела в небо. Трудно было понять: то ли она гордилась, что Потанин ее слушается, то ли она сейчас испытывала муки за свою откровенность.

— Мой Потанин в тучи пошел, — тихо произнесла она. И в эти слова Елена Александровна вкладывала какой-то свой очень значительный смысл. Нет, муки за свою откровенность она не испытывала. Для нее не существовало отвлеченных понятий, она была переполнена реальными заботами, конкретными ощущениями. И я подумал, что если моя Аля хотела сидеть со мной в кабине одного самолета, то Елена Александровна мысленно шла где-то рядом с мужем и совсем в другой роли.

Легкий ветерок зашевелил деревья. В воздухе закружился тополиный пух. Мудрый тополь, заботясь о потомстве, разбрасывал свои семена по всему белому свету.

Мы подошли к дому, у подъезда которого стоял красный грибок с детской песочницей. Таким коротким оказался наш путь. Елена Александровна протянула мне руку:

— Заходите, Сергей Петрович, очень рада буду!

А ведь она стала еще лучше, будто эти годы сделали ее лицо законченным, дорисовали тайные черточки ее красоты. В прямом открытом взгляде виделся ум, мягкая сила и независимость. «Он ведь меня слушается…»

— Обязательно зайду, Елена Александровна, — ответил я и отпустил ее холодную руку.

Елена Александровна коротко, вприщур взглянула на меня, медленно повернулась и поплыла к подъезду. И не оглянулась ни разу. А зачем ей оглядываться?

Я шел в гостиницу и думал про свою Алю. Почему-то казалось, что сейчас я любил ее еще сильнее, чем всегда. «Природа приказов писать не умеет», — вспомнил я слова Потанина. Но природа ищет равновесия и стремится к нему. А это и есть приказ.

Мне-то вот тут рядом с Еленой Александровной давным-давно и искать нечего. Какое уж тут равновесие? В сущности, я ничего и не искал. Просто память взбунтовалась, наверное, хотелось ощутить то дурацкое волнение, которое я испытывал когда-то при виде этой женщины. Но того волнения уже нет, потому что нет уже той женщины. Да и не будет теперь у меня в жизни таких волнений и переживаний, какие были в первой любви, перед первым самостоятельным вылетом. «Первое» уже было. И не надо ни повторений, ни перемен. У меня осталось великое человеческое право: за других волноваться.

Лейтенант Прохоров стоял у «спарки» и мял в руках кожаный шлемофон. На руке у него на тонкой веревочке болтался черный мешочек с кислородной маской — с такими мешочками мы когда-то бегали в школу, в них сдавали галоши в раздевалку. Когда самолет заправили сжатым воздухом и от него отъехала полосатая машина с баллонами-торпедами, я бодро сказал:

— Вот видите, Юрий Васильевич, и нам о вами повезло, небо черт в голубой цвет перекрасил, в аккурат нам погоду в масть подстроил.

Прохоров застенчиво улыбнулся.

— Полетели…

Грозясь скрытой силищей, басовито заворчала турбина. Чувствую, как ее гул заполняет энергией каждую мою клеточку, аж щекотно внутри: давно не летал. И вот наша машина с двумя кабинами уже бежит по бетонной полосе, набирая скорость. Быстрее и быстрее. Бег слегка приостанавливается. Нос самолета глядит в небо. Аэродром — за спиной. Мы — в воздухе. Кабина сразу становится широкой, просторной: прижимаюсь!

— Закрывайтесь шторкой, — приказываю по радио летчику и беру в руки управление.