Птицы летают без компаса. В небе дорог много
(Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич - Страница 46

— На, ты хотел сходить. Мне сейчас не до фокусов.

— Так я не могу, Леонид. Нам Олежку не с кем оставить. Не надо.

Хробыстов торопливо сунул мне билеты в распах летной куртки и, повернувшись, побежал к машине.

— Бери, — кивнул Генка, — с твоим Олежкой я посижу. С Любой к вам придем.

«Чудеса в решете! Образумился Сафронов!» — удивился я и, забыв о печальной обстановке, воскликнул:

— И верно, пусть Люба детей пеленать учится. Тренаж проходит. И тебе не мешает. Это, брат, тоже искусство, не то что ранец с парашютом уложить или книжечки по эстетике перелистывать, — пошутил я и положил билеты в карман.

Но Генка вроде бы и не слышал моей шутки. Насупив брови, он строго глянул в сторону ангара, куда удалялся капитан Хробыстов. Немного подумав, он тихо произнес:

— Чтобы плавать, надо плавать.

— Ты что, искупаться, что ли, захотел?

— Да нет, не в том дело, — задумчиво продолжал Сафронов. — Под Москвой, недалеко от моего дома, у Варшавского шоссе, на высоком холме стоит памятник Виктору Талалихину. Я часто вспоминаю эту мужественную фигуру в бронзовом шлемофоне.

— Что-то ты стихами со мной заговорил? — изумился я. — При чем тут Талалихин?

— А при том, что память о нем по пятам гонится. Талалихину Виктору, твоему тезке, кстати, тогда, как и нам сейчас, двадцать три было. И парни в то время на летное дело серьезнее смотрели. Недосыпали, недоедали и хвосты фашистским самолетам винтами рубили. А за нами сейчас, как за детьми, ухаживают. Доктор нянькой бегает, кормят по часам, спать вовремя укладывают, даже шоколад дают… Только учись. Учись, пока перед глазами часы, а не пули тюкают. А мы вот своим самолетам хвосты рубим. Здорово получается.

— Так и он учился. Что же, скажешь, не учился?

— Нет, так, милый мой, не учатся. Самолет измены не прощает. Он требует, чтобы летчик ему целиком отдался, со всем нутром. И не шмыгал туда-сюда: сегодня инженер, завтра летчик, потом — наоборот. Слава летчика не в том, что у него на летной куртке много карманов с «молниями». Меня всегда удивляет, как рассуждают некоторые пилоты: тот, мол, до командира полка дошел, тот штурманом дивизии назначен, а я вот сижу и сижу… А чего же ты сидишь? Ложись. Дыня лежа растет и лежа вызревает. Нет чтобы летать и летать, а он сидит и ждет, пока его в маршалы произведут.

— И Хробыстов учился, — остановил я Генку. — Мужик-то он умный. Вон, на любую задачку — у него готовенькая формула.

— Именно готовенькая. Хорошо знать законы Архимеда — это еще не значит хорошо плавать.

Генка содрал с рук кожаные перчатки и, дернув замок «молнии», распахнул летную куртку.

— Ты что разошелся? — осторожно спросил я, подстраиваясь под его широкие, размашистые шаги. — Кто на тебя в атаку идет? Покажи мне его, пожалуйста!

Генка открыто посмотрел мне в лицо и добро усмехнулся.

— А ну тебя, — махнул он рукой. — Мало ли кто чего хочет? Я, например, в космонавты хочу… Молчу ведь.

— Ишь ты…

Шли молча до самого старта. Возле длинного черного стола я увидел измятый боевой листок, который лейтенант Сидоров так и не вывесил на стартовую доску. Генка, наверное, думал о космонавтике, а мне вспомнилось, как я летал впервые в части с комэском.

Это произошло после успешной сдачи всех зачетов. А зачетов этих столько, сколько ни одному студенту не приходилось сдавать за всю учебу в институте. Но сдал я их быстро и увидел свою фамилию в плановой таблице: контрольный полет на «горбатом» в зону и по кругу. С подполковником Малинкиным! Кстати, «горбатым» в училище именовали «спарку», как когда-то называли штурмовик Ильюшина из-за высоко приподнятого фонаря кабины. Курсанты прозвали «спарку» «горбатым» из-за тога, что эта машина много трудилась, и у нее от этого вырос горб, но скорее всего прозвали так потому, чтобы и у нас все было, как у фронтовиков.

…Внизу под треугольным крылом медленно проплывали сопки, тупые и островерхие, как комочки колотого сахара. А вот зубчатому хребту не хватило места на суше — он своими острыми рогами воткнулся в океан. Здесь наша зона техники пилотирования. Я ее сразу узнал по «портрету» на нарте крупного масштаба, которая висит в штурманском классе. На «рогах» у нее — лампочка. Если верно поставишь обозначение и ткнешь указкой с проволокой, появится красный свет на «рогах». А если не загорится свет? Тогда бы я в зоне не появился — сидел бы в классе и изучал район полетов по этой «немой карте». А сейчас у меня внизу — живая карта. На «рогах» — настоящий маяк, вокруг него раскинулись белые домики поселка. Видать, в поселок и торопится кораблик, а Великий океан, забавляясь, перекладывает его с ладони на ладонь: «Ты меня раскачай…»

— Приступайте к заданию! — качнул ручкой управления комэск.

На приборной доске, точно рыбка, хлопает своим ротиком кислородный индикатор. Дышится легко, хотя лицо туго стянуто кислородной маской. Вокруг — простор необозримый, глаз не хватает. А нас двое. Небо у нас на двоих. Осматриваюсь, как учил инструктор в училище, — вкруговую. Никого! Птицам сюда не добраться, они еще не додумались с собой кислород брать. Выполняю переворот через крыло, петлю Нестерова. Не тороплюсь, все делаю с чувством, с толком, с расстановкой. А зачем спешить? Спешка здесь не нужна. Сделать все «по слогам», зато верно. Фронта пока нет. Надо учиться. Сейчас важно показать Малинкину, на что ты способен, чтобы он в тебе уверился.

— Нормально, — слышу голос подполковника. — А ну, дайте я.

Это «дайте» не означало совсем бросить управление. Просто надо иметь в виду, что пилотирует другой, а ты должен за него мягко держаться и повторять движения, перенимать их.

Истребитель застыл на мгновение. Рукоятка сектора газа пошла вперед на всю защелку. Самолет, вроде бы опомнившись, метнулся к линии горизонта, но в момент оказался выше ее и уже перевернутым на спину. Перед глазами замелькала земля, как на экране вконец разлаженного телевизора. Стрелка высотомера циркулем прочертила окружность — тысячи метров как не было! Целый километр самолет летел камнем. Вот когда закон всемирного тяготения особенно становится понятным!

— Теперь держись, рыжий! — раздалось в наушниках шлемофона. — Сейчас будем машину переламывать!

Малинкин потянул самолет из пикирования. У меня на плечи навалилась тяжесть, все сильней и сильнее вдавливая в сиденье. Перед глазами поползли разноцветные круги, но тут же, потеряв окраску, слились в один темный и зловещий круг. Кровь уходила из головы в пятки — оставалась беспомощность и пустота. Это бывает у пилотов, когда они сидят без дела.

Истребитель пошел вверх. Впереди просветлело. Вначале вырисовалась мутная линия горизонта, а потом на меня доверчиво глянули из кабины круглые чашечки приборов. На душе стало светло и ровно!

И так фигура за фигурой. Вылепливал их Малинкин, как хороший скульптор. Ничего лишнего: ни убавить, ни прибавить.

— Теперь повторите! — твердо крикнул комэск.

Я сжал управление и, подражая Малинкину, перевернул машину вверх «брюхом».

— Так ее! — поддержал командир. — Смелее кладите на лопатки!

Тяну ручку управления до позеленения в глазах. Реальность становится зыбкой. И у Малинкина наверняка разноцветные круги. И хорошо. Мне очень хочется ему понравиться. Когда вывел самолет в горизонт, комэск сказал:

— Прекрасно! Пошли на посадку!

Значит, не зря тянул. Заваливаю истребитель на ребро и веду его наискосок дымчатому горизонту.

Перед самым выравниванием самолета подполковник вмешался в управление. Ручка сама заходила в кабине, заставила «мягко» держаться.

— Вот так, — сказал он.

Управление снова заходило свободно. Мелькнул обрез полосы. Исчез, провалился, отбежал горизонт, а потом бетонка упала нам под ноги.

Я зарулил истребитель на заправочную линию. Резко щелкнул замок фонаря. Дернув за красный шарик привязных ремней, я пулей выскочил из кабины.

— Разрешите получить замечания? — приложив руку к шлемофону, обратился я к командиру. Ладонь у виска вибрирует — остаточное давление перегрузки.