Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана - Страница 20

Нет, не могла Радимира взяться в её голове просто так, ниоткуда. Ведь до сих пор Олянка о кошках и не помышляла, с чего бы они стали ей сниться? Неоткуда было взяться таким мыслям и мечтам, не могла она сама Радимиру выдумать.

Следующим вечером Олянка не стала ложиться на коварном закате, дождалась сумерек, но от тревоги сон долго не шёл к ней. Ночь опять выдалась тёплая и душная, в открытое окно воздух еле струился. Ни ветерка, ни свежести — никакого облегчения. Покрываясь испариной, Олянка ворочалась в постели. Спала она отдельно от младших, в своей собственной светёлке; как только выпорхнет она из родительского гнезда, комнату займёт следующая по старшинству сестра — так было задумано. Но «невестина светёлка» мало того что была крошечной и тесной, так ещё и не отапливалась, и зимой Олянка спала одетой, накрывшись набивным пуховым одеялом и овчинным полушубком. Зато окно выходило на юго-восток, и в ясные дни светёлку заливали солнечные лучи. Сидя возле окна за рукодельным столиком, Олянка вышивала, штопала, шила младшим рубашки и портки.

Не удалось ей увидеться с Радимирой в эту ночь. Уснула Олянка к первым петухам — просто провалилась в глухую и душную черноту без сновидений. И опять утро, матушкины хлопоты и возня батюшки с сестрицами...

— А кто у меня такие сони-засони? — щекотал он девочек. — Кто до третьих петухов дрыхнуть любит? А ну, поднимайтесь, а то оладушек горяченьких кому-то не достанется!

— Батюшка, ну, можно ещё одним глазком подремать? — стонали дочки.

— Можно-то можно, да только матушка второй раз завтрак стряпать не будет! — густым, нутряным басом смеялся отец.

— Спите, сестрицы, спите, — вторили ему братья. — Кто спит, тому еда не нужна. Мы за вас ваши оладушки съедим!

— Нет, нет! — сразу зашевелились девочки. — Оладушки наши не трогайте!

Олянка вышла к завтраку не выспавшаяся, хмурая. В душе ныла тоскливая неизвестность. Может, Радимира хотела увидеться с ней, а она не смогла впустить её в свой сон? Или это из-за того, что уснула она поздно? Радимира, наверно, уж встала к тому времени...

Весь день не находила она себе места. Из рук всё валилось, матушка диву давалась да головой качала.

— Неужто и впрямь ты в кого влюбилась, дитятко?

А Олянка и рада бы правду сказать, сердце своё излить, да уста ей смыкала холодным перстом тревога. Не могла она об этом говорить, пока ничего не ясно, ничего не решено. Нескончаемо долгим был этот день... Уж сколько дел переделала она, а ему всё конца и края не видно, всё солнышко печёт без жалости, будто насмехаясь над нею. Любила Олянка светило дневное, но сегодня злым оно ей казалось. Но вот склонилось-таки солнышко к закату, а там и сумрак прохладный накрыл город. Мало стало прохожих на улицах, торг закрылся, мастера тоже свои труды закончили, и батюшка домой пришёл к ужину. Матушка ему шепнула что-то, и оба родителя поглядели на Олянку. Наверно, ждали они вскорости сватов к старшей дочке, а что она могла им сказать?! Душа рвалась и металась, пташкой перелётной стремилась к Радимире...

Ночь принесла наконец освежающую прохладу. С мыслями о женщине-кошке закрыла Олянка глаза...

А открыла их уже на залитой лунным светом лесной полянке. Огромные старые деревья окружали её тёмной стеной, молчаливые и что-то знающие. Что за тайну оберегали они? Не несла ли она сердцу Олянки горя горького?..

— Олянушка, голубка моя...

Девушка встрепенулась, обернулась на голос. Радимира стояла перед ней без кафтана, в одной вышитой рубашке, подпоясанной кушаком, и голубоватое серебро лунного света делало её лицо грустным и бледным. Обмерла Олянка, будто ледяным панцирем скованная: ещё до того, как уста женщины-кошки заговорили, она знала ответ...

— Горлинка моя, государыня Лесияра не дала разрешения на наш брак... — Приблизившись к девушке, Радимира мягко и вкрадчиво завладела её руками, сжала её тонкие похолодевшие пальцы. — Долгим и трудным был наш с нею разговор, весь я его тебе передавать не буду... Сказала государыня, что здесь всё не так-то просто, и нельзя спешить с толкованием знаков судьбоносных.

Как птица, на лету подстреленная, осела Олянка на траву: подогнулись колени, не стало сил держаться на ногах. Радимира опустилась рядом с ней, не сводя с девушки печально-пристального, серебристо-влажного взора.

— Знаю, что ты сейчас чувствуешь, голубка. И я чувствую себя не лучше. Но после разговора с государыней я пошла к Хранительнице Бояне... Она заведует княжеским книгохранилищем и ведает многие премудрости старины. Умеет она делать гадание на буквицах — знаках письменности древней, от которой нынешнее наше письмо пошло. Выбиты эти знаки на маленьких пластинках золотых. Ежели те буквицы раскинуть, то в том, как они лягут, можно прочесть, что для тебя благо, что худо, что в минувшем было, что в грядущем тебя ждёт, а ещё судьбу они указывают. Не всякий их прочесть и истолковать может, а только мудрые да знающие люди.

— И что же те буквицы сказали? — еле двигая обескровленными, сухими губами, спросила Олянка.

Радимира хмурилась, прятала взор в тени сдвинутых бровей. Напрасно лунный свет пытался заглянуть ей в очи, прояснить их, озарить — оставались они печальными и тревожными.

— Я надеялась, что буквицы мне на тебя укажут, — промолвила она наконец. — И хоть какой-то намёк дадут на то, что ты — судьба моя, и что не ошиблись мы. Но выпавшее в них весьма смущает меня.

Охваченная холодящей волной страха, Олянка придвинулась к женщине-кошке, обвила руками за шею.

— Что, что они тебе показали? — спрашивала она, запуская пальцы в мягкие пряди волос и лаская кисточки на острых ушах Радимиры. — Что?.. Опасность? Погибель?!

Вздох, сорвавшись с уст белогорянки, коснулся уст девушки. Во взоре Радимиры мерцали лунные искорки, грустно-ласковые, светлые. Она пропустила между пальцами прядку вороных волос Олянки, нежно заправила ей за ухо.

— О худом не думай, горлинка, не бойся ничего, — улыбнулась она. — Хранительница Бояна сказала, что такое сочетание буквиц трудно поддаётся толкованию. Она знает лишь, что там есть «Навь» и «выстраданная любовь».

От слова «Навь» на Олянку будто зимним ветром дохнуло, и она зябко прильнула к Радимире. Та, поглаживая её по волосам, скользила губами по её лицу, ласкала тёплым дыханием.

— Я не могу ослушаться государыни и нарушить условие мира между нашими землями. Пересекать границу нельзя обоюдно — и вашему народу, и нашему. Я не смогу коснуться тебя наяву, моя светлая голубка... Но могу сделать тебя своей женой здесь, в наших снах.

Лунный свет переплетал свои лучи между их ласкающими руками, пытался вклиниться в поцелуи, лёгкие и почти невесомые, как тёплый ветер. Рубашка соскользнула с тела Олянки; спину её щекотала трава, а грудь — горячие губы Радимиры.

С этой ночи нежеланным и нелюбимым для Олянки стало солнце. Каждый день она ждала сумерек, чтобы погрузиться в сон и увидеть женщину-кошку, к которой её сердце так приросло и прикипело — хоть с кровью отрывай. Прикосновениям в снах немного не хватало яркой, ощутимой осязаемости, но они могли путешествовать по чудеснейшим, чарующе красивым местам. То лес окружал их и надёжно укрывал под мерцающим зелёным шатром, то горное озеро раскидывалось перед ними нестерпимо ярко сверкающей гладью, то колыхался и стрекотал песней цветущих трав широкий солнечный луг... Сон и явь поменялись для Олянки местами: в снах проходила её настоящая жизнь, а дни стали бледными, томительными, ненужными. Ах, если бы можно было вычеркнуть, выбросить эти тоскливые часы ожидания новой встречи! Впрочем, Олянка вскоре примирилась с этим и научилась находить прелесть даже в ожидании. На её побледневшие щёки вернулся румянец, а на уста — улыбка. Часто, вышивая в светёлке, она мурлыкала себе под нос песни Белогорской земли, услышанные от Радимиры — и будто женщина-кошка была здесь, рядом. Родители, обеспокоенные её унылым видом, воспрянули духом. Однажды только матушка спросила:

— А что за песни ты поёшь, дитятко? Никогда таких не слыхала.