Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана - Страница 41

— Ещё какая живая, время над ней не властно! Она, оказывается, всё это время в Яви жила.

— И что, начальству уже доложили о ней? Думаю, Владычица Дамрад должна узнать...

— Начальству она тоже рот прикрыла, чтоб пикнуть не смели. Тут попробуй, пикни!.. Она же одной мыслью убить может. Был ты — и нет тебя. Сердце остановилось, и никто не узнает, отчего. Кроме неё только великая матушка Махруд так могла.

— Стой-стой... То есть, если мы с тобой вот сейчас это обсуждаем, она нас тоже... того?..

— Да она любого может «того». Поэтому лучше не болтай, дружище. Это я тебе по дружбе сказал.

— Ничего себе «по дружбе!» Это ты не удружил мне, а драмаука подложил, коли за распространение слухов она смертью покарать может!

— Да не трясись ты раньше времени. Авось и не тронет, если мы дальше болтать не станем. Я тебя лишь предупредить хотел, чтоб ты, коли от кого другого услышишь, дальше эту весть не нёс. А то уж точно мы от матушки Адальгунд схлопочем остановку сердца. Это будет называться «смерть при загадочных обстоятельствах». Эх, а жаль всё-таки, что дело не выгорело. Народ бы повымер — и тогда бери припасы в обход того приказа!

— А что за приказ-то вообще был?

— Да драмаук его знает! Пришла какая-то девица-оборотень, сунула Длинноносому Циеру бумажку... Вертай, говорит, взад. Ну, то есть, возвращай народу его припасы. И больше никто той бумажки в глаза не видел. Циер чуть в штаны не наложил. Еле-еле сумел выклянчить четвертину. Ну, ты ж знаешь Циера, он не по нашей, не по военной части. Он с бумажками возиться горазд, а оружие в руках держать кишка тонковата. Говорит, сделал всё, что мог.

— А что за девица?

— Да драмаук её ведает! Скорее всего, приближённая матушки Адальгунд. Так что если тронем её, всем нам будет... то самое.

— А та зараза к нам не прилипнет?

— Да нет, это людская болячка. Нашли какого-то хворого мужичка, харкотню у него взяли, ну и дальше — сам понимаешь. Дело нехитрое. Нет, эта хворь к нам не пристаёт. А вот грибы местные... Вот их, дружище, ни за что не ешь — ни с подливой, ни без! От грибов — свистуха, да такая, что половину своего веса сбросишь в одночасье.

— Что, на себе испытал?

— Ага, хватанул по дурости. Ох ты ж... Кручёные яйца драмаука!.. Это ж надо было так влипнуть в...! Вспомню — вздрогну. Думал, кишки наружу вывалятся через зад. И главное, с обеих дырок хлещет — и с нижней, и с верхней. Да ещё и сопли со слезами, всё вместе. И в носу жуть как свербит, а чихнуть страшно. А ежели нос зажмёшь, ещё хуже выйдет. То, что с верхних дырок выхода не найдёт, оно ведь вниз устремится! Ох, хвост драмаука мне в задницу... Да хоть бы и хвост в задницу, лишь бы чем-то заткнуть!.. Честное слово, хоть ведро к себе сзади привязывай и ходи так.

— Н-даааа... А коли низ заткнёшь, получается, всё верхом пойдёт? А ежели все дырки сразу закрыть — вообще разорвёт к драмаукам?

— Вот именно, приятель, вот именно! Коли б я всё заткнул, собирали бы мои ошмётки по всей округе. И что напишут моей матушке? «Погиб, разорванный грибами. Останки возврату на родину не подлежат, так как возвращать нечего». Поэтому мой тебе дружеский совет: грибов здешних даже не нюхай!

Дальнейшие подробности о последствиях употребления грибов Олянка слушать не стала. Её нутро тоже горело и переворачивалось, но на иной лад... Если Бабушка имела такую власть и влияние, отчего она не задавила эту войну в зародыше? Если она могла останавливать сердце силой мысли, почему бы ей не остановить таким образом эту проклятую Владычицу Дамрад?

Так Олянку заела эта мысль, что она двое суток не могла уснуть, а когда всё же задремала кое-как, то открыла глаза на берегу лесного озерца, на зеркальной поверхности которого отражалось звёздное небо. Свумара сидела, скрестив ноги калачиком, и глядела в эту мерцающую, холодную бездну над головой. Увидев Олянку, она кивком пригласила её присесть рядом.

— Бабушка... Или как тебя теперь называть — матушка Адальгунд? — Слова из сдавленного горла Олянки выходили туго, дыханию было тесно в груди.

— Зови, как твоё сердце желает, — одними глазами улыбнулась та.

Слёзы выступили, и дышать стало легче.

— Бабушка... Мне хочется звать тебя так. Скажи мне, Бабушка, ведь ты всё знаешь наперёд, тебя твой народ почитает и боится — так отчего ты не остановила войну? Ведь ты могла это, я знаю!

Глаза Свумары, глубокие, звёздные, дышали печалью.

— Я, моя сестра и ещё кое-кто в Нави и Яви — мы называемся Старшими, — проговорила она. — Нам дано много, но с нас и спросится много. Мы можем не только видеть будущее, но и все те пути, по которым пойдут события, ежели что-то изменить — убрать какое-то звено из цепочки или добавить новое. Думаешь, я не искала, не перебирала? Тысячи путей, тысячи тысяч! Думаешь, не металась моя душа от одной возможной тропинки к другой, ища наилучший для всех исход? Во всех этих путях — во всех, дитятко моё! — есть войны. Разные по размаху, по жестокости... Не Дамрад, так другая властительница поведёт войско в Явь. Навь разваливается на части, она на грани гибели, потому и ищут её жители новый дом себе. Ежели закрыть проход между мирами ещё до начала похода Дамрад, остаётся ещё один, более древний проход, но его со стороны Нави открыть нельзя. Вернее, можно, но слишком опасно — Навь может не выдержать, потому что сперва придётся снять главную заплатку, на которой мир и держится. При открытии со стороны Яви заплатка не порвётся, а как бы раздвинется без разрушения.

— У перехода с одного пути на другой — своя цена, дитятко моё, — продолжила Бабушка после короткого, полного звёздной тишины молчания. — Закройся Калинов мост до вторжения — и этой войны можно было бы избежать, но тогда Нави суждено погибнуть, и её уже не спасёт даже моя сестра, которая там осталась ради этого. Между этими двумя путями, которые как будто бы различаются лишь временем закрытия Калинова моста, на самом деле целая тьма всяких мелочей и расхождений, звеньев, всяких «ежели бы» да «кабы» — жизни не хватит, чтобы всё описать. Просто знай, что это будет иной путь, на котором спасение Нави станет невозможным. А погибнув, Навь потянет за собой и Явь, ибо даже при закрытых проходах наши миры связаны прочнее, чем можно себе представить. Не сразу, но спустя какое-то время Явь тоже начнёт рассыпаться, и потребуется соединять её с ещё одним миром — Инеявью, детищем Лалады, дабы Явь могла продержаться ещё хоть немного; придётся ставить заплатки и стяжки, латая всё новые и новые дыры. Словом, Явь повторит участь Нави, только в ещё более страшной разновидности, поскольку остатки погибшего мира врежутся, вонзятся в неё, и их разрушительная сила укоротит предсмертные муки Яви в разы. Всё пройдёт гораздо быстрее и гораздо хуже, чем было с Навью. Если упадок Нави растянулся на многие века, то с Явью всё будет кончено за несколько десятилетий. Вот такой ценой, дитятко, и дастся переход с одного пути на другой. У нынешнего пути тоже своя цена. Он будет оплачен великой кровью, но на нём оба мира останутся живы, а Навь ещё и переродится, перейдя от Сумрачных Времён к Временам Света.

— Как ты думаешь, — устремив взор в озёрно-лесную безмятежную даль, не потревоженную людскими страстями, спросила Бабушка, — каково Старшим видеть все эти пути и душой чувствовать их цены? Взвешивать на весах Вечности все жертвы? Это ведь только кажется, что распоряжаться сотнями тысяч судеб легко, казнить и миловать целые народы. Гора видится сверху горой, но она состоит из песчинок. Каждая смерть, каждая пролитая слеза ложится на наши плечи бременем седины. Такое бремя — не для юных и даже не для зрелых, тут я без скромности говорю. Надобно быть Старшим, чтобы всё это вынести.

Неостановимые слёзы катились по щекам Олянки. Опять стало трудно дышать, но уже из-за тяжести услышанного — смутно печального, не до конца понятного, но пронзительного от скрытой в нём горькой и огромной, как небо, неохватной для разума истины.

— Тебе непросто будет это понять, но ты всё же попробуй, — снова улыбаясь звёздными глазами, молвила Бабушка. — Ведь неспроста же ты и твой брат Любимко — зрячие, разумеющие.