Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана - Страница 50

— Вот, только это нашлось. Примерь-ка, должно впору быть.

Олянка оделась, Лада затянула ей кушак. Сапоги оказались велики, и Олянка обула свои, меховые. Влажным после купания длинным и густым волосам предстояло сохнуть долго на прохладном весеннем воздухе, но заботливая Лада растопила печь.

— Садись поближе к огню, скорее высохнет гривушка твоя! Какая ты ладная да пригожая стала — умытая-то! — И Лада весело засмеялась, серебряными колокольчиками звеня в горле. — А то прямо чушка-хрюшка была!

Не обидевшись за «хрюшку», Олянка, однако, поймала девушку и слегка наказала — усадила к себе на колени и крепко стиснула в объятиях.

— Попалась, насмешница... — И дохнула ей в губы: — Ну а теперь, с умытой, поцелуешься?

Глаза Лады, любознательные чашечки цветов, сияли близко-близко, сладкий запах пьянил и одурманивал, окутывал вешней волной, счастьем смягчал душу. Полураскрытый ротик дышал подснежниковой чистотой, доверчиво тянулся, и Олянка нежно охватила его поцелуем. Одна мягкая, лебединая рука девушки обвила её плечи, другая забралась во влажные волосы, ероша их пальцами, а Олянка прижимала к себе тёплый и гибкий девичий стан, ласкала округлые бёдра. Хорошо заботились о красавице, любили, лелеяли и кормили — теперь есть где рукам разгуляться... Снять бы с неё одёжу, прильнуть бы к ней всем телом! Но ведь невинная она, как только что раскрывшийся цветок. Не спешить, не напугать. Как же трудно отрываться, сдерживать себя, когда вот она вся рядом, доверчиво прильнувшая...

— Не будем торопиться, голубка моя Ладушка, — хрипло шепнула Олянка, обуздывая свои расшалившиеся руки, но носом щекоча шею девушки и млея от тёплого молочного запаха. — Ты же веришь мне, милая? Я не обижу тебя, не сделаю больно никогда... Ты же долгожданная моя, выстраданная моя!

Лада задумчивыми цветочными глазами смотрела на неё.

— Имя матушки Рамут означает «выстраданная», — проговорила она. — Ты на неё даже чем-то похожа.

— Рамут лейфди, выстраданная любовь, я знаю. — Олянка зарылась носом в тёплый уголок за ушком девушки, где пахло слаще всего и кожа была всего нежнее.

— Откуда ты по-навьи знаешь? — удивилась Лада.

— Я же говорю — рассказ мой длинный, — усмехнулась Олянка.

— Рассказывай, а я пока волосы тебе расчёсывать стану. — И Лада соскользнула с её колен, села позади.

Олянка, вздохнув, подняла со дна души былое своё. Не всё из этого вспоминать хотелось, но Лада должна была знать правду. Поведала Олянка, как Марушиным псом стала, откуда знала её родительниц и бабушку Севергу — последнюю, правда, заочно. Тяжёлой зимней тьмой поднималась в памяти война, слова о ней выходили скупыми, но каждое весило, как тяжёлый доспех. Лёгкие и ловкие пальцы Лады ни разу не причинили ей боли, распутывая гребешком пряди, разбирая скатавшиеся волосяные узелки. Волхвовали пальцы белогорской девы... Как садовая кудесница, колдовала она и ткала светлую нежность, и волосы Олянки под её руками быстро просыхали и наливались здоровым блеском. А может, это вода чудесная их так оживила и очистила? Олянке больше хотелось верить в чудотворные руки. Перед самыми тяжёлыми мгновениями жизни приходилось ей набирать воздуха, чтобы нырять в память, как в ледяную воду, и эти тёплые руки её ободряли и поддерживали. Завершив своё повествование, Олянка с благодарностью склонилась над ними и покрыла поцелуями.

Цветочные чашечки глаз Лады блестели слезами, как росой. Олянка смахивала их с её щёк, сушила дыханием.

— Ну, ну, Ладушка... Всё это позади. Всё плохое кончилось, впереди только хорошее.

Лада, вздрагивая и всхлипывая, обвила её шею мягкими руками — легче пуха лебединого, мягче птенчика маленького. Олянка вновь усадила её на колени, прижала к себе, лаская.

— Ты ж моя родная, цветочек мой золотой, бубенчик серебряный, — вырывались из груди почти забытые, запылённые слова.

А Лада рассматривала её руки, все в давно заживших шрамах, изрезанные кровопусканиями, и роняла на них тёплые слезинки. На глазах творились чудеса: шрамы изглаживались, исчезали, как будто никогда их и не было.

— Да ты сама — самоцвет чудотворный, целительный, — пробормотала Олянка.

Лада улыбалась, довольная этим маленьким чудом, и гладила кожу, где только что были рубцы. Шрамы на сердце она тоже исцеляла, и оно оживало под её весенним взором, наполнялось светом и радостью. Как же не полюбить её с первого и единственного взгляда, как не пропасть, не заблудиться в её подснежниковых чарах? Глядя на неё, Олянка чувствовала, что любит её уже лет тысячу. Эти глаза — вечно молодые, но древние: весна приходила и тысячу лет назад, неизменно прекрасная, оживляющая, плодородная.

— Идём же к моим родительницам! Вот они обрадуются, что я свою ладу нашла! — воскликнула девушка нетерпеливо.

— Погоди, милая, — придержала её Олянка. — Давай не будем с этим торопиться.

— Почему? — удивилась Лада.

— Думаю, я не та избранница, какую они бы для тебя хотели, — проговорила Олянка, и её брови невольно сдвинулись.

— Дело не в том, чего они бы хотели, — ласково-вкрадчиво щекоча кончиками пальцев её виски, ответила Лада. — А в том, что уже есть. Ты — уже моя лада, этого никто не может отменить и переделать. Не страшись, мои родительницы мудрые и добрые.

— И всё же давай пока повременим, — упрямо насупилась Олянка, чувствуя, как холодная волна из прошлого подкатывает к сердцу, серокрылый стон оживает. — Мне самой время требуется, чтоб уложить всё это в своей душе, осознать. Не знаю даже толком, почему мне не хочется спешить, Ладушка. Не рассказывай пока родительницам обо мне.

— Хорошо, коли тебе так нужно — пока не стану, — сказала Лада, и её глаза в этот миг чем-то напоминали Бабушкины. Древняя весна, вечно юная и бессмертная.

День за днём Олянка спешила на встречу к ней, утопая в чарах цветочных очей всё глубже. Зацвели яблони, полетела метель лепестков. Они встречались и в домике, и под покровом леса. Часто Лада приносила угощение: белогорские калачи, мёд, молоко, пироги, кашу и блины, сметану и рыбу, мясо птицы, яйца. Олянка беспокоилась, как бы в её семье не заметили убыль съестного, но Лада засмеялась:

— Я снедь на кухне крепости Шелуга беру, где матушка Радимира начальница. Там мне всё свободно отпускают и кусков не считают. Там всего в изобилии, а то, что я беру — капля в море. Кухарки с избытком стряпают, всегда лишнее остаётся. Никто и не замечает. Кушай, моя родная, не думай об этом!

А между тем нутро Олянки начал грызть вечно голодный, ненасытный зверь. Сонливости и слабости, к счастью, не было, напротив — её наполняла неугомонная сила, которая её то и дело куда-то звала, не давала присесть. Поняла она, что всё получилось тогда, в лесной избушке. Долгожданное дитятко прижилось и начало подрастать внутри. Но как сказать об этом Ладе? Нужна ли ей Олянка будет вот такая — с чужим дитём под сердцем? Стесняясь своей ненасытности, Олянка старалась не жадничать в еде, но Лада заметила это.

— Олянушка, ты будто изголодавшаяся... Чем ты кормишься, довольно ли у тебя пропитания?

— Довольно, Ладушка, — смущённо ответила Олянка. — Я врачеванием немножко подрабатываю, мне съестным платят. Ну, и охота, конечно, как же без неё. У нас в Стае никто ещё с голоду не помер.

Там же, под покровом леса, впервые упала с Лады одёжа, и Олянка припала к её телу, окутывая его ласками. Не желая нарушать невинность прежде времени (а какого времени, пока неясно было и ей самой), она пила подснежниковую росу из влажной ложбинки под пушистым треугольничком волос, щекоча языком. Зверь внутри стал ненасытным не только в пище, но и в желаниях. Переплетённые в объятиях на лежанке в домике, они целовались часами, пока губы не онемеют и голова не закружится. Боясь оцарапать Ладу, Олянка прикасалась к ней только днём, когда когти прятались. Сводящий с ума сладкий запах Лады никогда не мог надоесть, каждый раз чаровал, как впервые. Олянка дышала им, а когда они были врозь, мечтала о нём, бредила им в ожидании новой встречи, всюду он ей мерещился, звал помчаться и припасть к первоисточнику. О, этот милый первоисточник!.. Каждое словечко из его уст, каждый изгиб тела, каждый взгляд и звон колокольчиков в голосе... Всё, каждую чёрточку, каждую причуду, всё до последнего волоска и пальчика Олянка боготворила. Лада была её ясным днём, свежим ветерком, источником мудрости, порой забавной, но всегда уместной, а уж шалости... Наказывать баловницу до сладкого стона, до визга, до измученного счастья в глазах и зацелованных вспухших губ, чтоб любимая попка хорошо усвоила, какие бывают суровые последствия, если дразниться «чушкой-хрюшкой» или «лопоухой». «Сто поцелуев, двести поцелуев», — отмеряла она наказание. И не только в губы.