Папа-Дракон в комплекте. История попаданки (СИ) - Михаль Татьяна - Страница 33

— Великий Дракон, Анфиса, — неожиданно простонал Велар, и тут губы его стали ищущими, требовательными, а поцелуй — настоящим поцелуем, горячим и жадным. — Как же я тебя желаю… всю тебя, без остатка.

Анфиса почувствовала, как все её ощущения ожили, словно в диком всплеске примитивной страсти. Она прильнула к его рту, язык его легко пробежал по контуру её губ, рука медленно передвинулась с плеча на шею, пальцы ласкали ямку, в которой бешено бился пульс. Потом ладонь скользнула вниз и слегка погладила напрягшуюся грудь. Тонкий хлопок её ночной рубашки был плохой защитой, и когда его большая твердая ладонь сжала ей грудь, это принесло секундное облегчение, но этого было мало, мало! Анфиса чувствовала, как её захлестывает неистовое желание, она со стоном повторяла его имя, а он целовал её шею, настойчиво лаская грудь и доводя до беспамятства.

И вот ночная рубашка поднята, оголяя её тело.

— Пожалуйста, Велар! Пожалуйста! — умоляла она, и тогда его горячий рот приник к её груди. В темноте раздался её слабый вскрик, и Велар с той же страстью приник ко второй вершине. Он навалился на неё сильнее, вжимая в матрас всем своим весом, лаская сильными руками нежное тело. А потом снова с каким-то отчаянием накинулся на её рот. Дыхание его было прерывистым, и она слышала бешеный стук его сердца, такой же, как и её.

Дождь барабанил за окном, и эта природная музыка почему-то показалась Анфисе похожей на джаз…

Даже через толстое одеяло она вдруг почувствовала, как Велар возбуждён, и в ответ обняла его сильнее, наслаждаясь ощущением крепкого тела под своими ладонями.

И вдруг всё прекратилось так же неожиданно, как и началось. Велар, тяжело дыша, уронил ей голову на плечо.

— Что, святые предки, мы с тобой делаем, Анфиса? Я же хотел только обнять тебя…

Возвращение в реальный мир вызвало озноб, небольшой стыд и злость на Велара.

Какого чёрта он возбуждает её и бросает неудовлетворённой?!

Она закрыла глаза, стараясь успокоиться.

— Прости меня, — сказал он каким-то бесцветным голосом. — Я обещал себе, что не дотронусь до тебя, но ты такое искушение, Анфиса, и я не могу устоять перед тобой. Но я обещаю, что больше такое не повторится, пока я не буду уверен, что ты — моя…

Она попыталась сесть, вернула ночную рубашку на место, прикрыв грудь, и потом плотно подоткнула одеяло под мышки.

— Прекрати, Велар, извиняться. Ты прекрасно ощущаешь, что я хочу тебя так же сильно, как и ты меня, — начала она говорить срывающимся голосом. — Почему мы не можем быть близки? К чёрту проклятие! Просто будь со мной…

— Не говори этого, Анфиса. Не говори, что желаешь меня, — ответил он почти грубо. — Мой самоконтроль висит на волоске. Мне лучше уйти отсюда, пока я не сорвал с тебя это невыносимое одеяло и не погрузился в твоё чудесное ждущее тело…

Он встал, провёл обеими руками по волосам и медленно вышел из комнаты, оставив Анфису мучиться от неудовлетворённого желания.

Секундой позже она выбралась из постели и понеслась в ванную. Стала с остервенением сдирать с себя ночную рубашку, постанывая не то от злости, не то от боли. Напрягшиеся соски болели даже от прикосновения тонкой ткани, и она с облегчением освободилась от одежды.

Потом она долго стояла под душем, поливавшим её то холодной, то горячей водой, стискивала зубы и тихонько шипела от гнева.

Потом она спустилась вниз и, найдя на кухне крепкое, налила себе чуть-чуть; потом подумала, и наполнила крепким весь стакан. Огненная жидкость обожгла и согрела, напряжение ушло, и она подошла к окну. Анфиса уже более благосклонно посмотрела на непогоду и хмыкнула. Именно такая же буря сейчас творилась в её душе.

Велар сидел в кресле и в отчаянии сжимал виски пальцами. Он сам не понимал, как решился на подобную вольность, и теперь не представлял, что делать дальше. Если завтра утром Анфиса надаёт ему по морде и уйдёт, это будет совершенно заслуженно и справедливо. Только он не может этого допустить. Дети уже привязались к ней. И Анфиса сама обещала, что не уйдёт. Лишь бы не ушла…

«Ох, Великий Дракон! Я такой идиот!» — подумал про себя Велар.

Но как же нежны и сладки были её губы! Какое гибкое у неё тело. И пахнет она так сладко, а волосы у неё мягкие и шелковистые.

Он вспомнил всех своих прежних женщин — своих жён.

Они все были красавицами, и он любил их, они любили его в ответ. Но только его, Велара, а до его детей им не было никакого дела. Это он сейчас только понимает, насколько ценна женщина, которая стремится быть не только с самим мужчиной, но и с его детьми.

Анфиса Черешникова, серебро глаз и смех, как трель чудесной птицы, румянец, как заря над озером. Вся — жизнь, вся — желание, веселье, искрящаяся речка счастья, босая девчонка и обнажённая королева, она начало и конец, правда и ложь, смысл и отсутствие смысла, альфа и омега.

И она так ему нужна!

Он сбежал в собственное безумие проклятия, лелеял его все годы, пестовал, кормил собственной кровью, сделал его единственным мерилом всей жизни. Снять проклятие — стало главной целью в жизни, и больше он не видел ничего и никого вокруг.

И тут приходит эта женщина, этот солнечный луч, эта дикая иномирная птица и переворачивает всю его душу. Если он раньше знал и думал, что любил своих жён, то только сейчас он понимает, что то была не любовь… То была лишь имитация любви, страсть и желание сорвать с себя проклятие любой ценой.

«…Бедное моё Сердце, как ты там?

…Знаешь, Сердце, так хочется верить в чудо. И будет так обидно… Невыносимо обидно, что ты это почувствовало, а потом это у тебя вдруг отнимут. Отнимут, если окажется, что Анфиса — не пара мне…»

Велар как-то отчаянно рассмеялся, и гром вторил его смеху.

«…Тогда это будет изящная издевка и горькая ирония судьбы. Летишь, паришь себе в облаках, а потом бах, и тебя со всего размаху на землю. Зачем? Лучше сразу насмерть… Но нельзя… Дети ведь одни останутся…

…С тобой, Сердце, я могу быть честным. Уж ты-то знаешь, как хочется стать особенным для неё, любимым, родным — истинной парой. Ты же и нашёптываешь мне это. Тебе ведь тоже этого хочется, я знаю, как бы ты ни скрывало этого.

…Сердце, что же мне делать? Как удержать себя в руках, когда она так близко и кажется такой родной, но так далека…

…Почему же у тебя нет кнопки «выключить»? Она бы так пригодилась сейчас. Раз, нажал, и запустился режим автономного питания, не требующий подпитки извне.

…О, Сердце, я тебя иногда так ненавижу!

…Но ты уже много чего пережило, Сердце. Ты выдержало такие испытания, хотя, казалось, разорвёшься от боли. Эти воспоминания остались рубцами… Но ты не разорвалось, ты выжило. Ты же у меня сильное…

…Живи, Сердце, и продолжай верить, что Анфиса — моя пара…

…Верь хотя бы ты, потому что я уже не могу. Я устал».

А завтра…

Завтра он снова станет сильным.

Попросит у Анфисы прощения и не отпустит. Ни за что. Пусть ударит, пусть не разговаривает — только пусть останется. Навсегда останется.

Кошачий ор над ухом становится для Анфисы уже родным. Никакого будильника не нужно. Эта усатая морда всегда разбудит в одно и то же время — в шесть тридцать утра.

— Краз, я тебя ненавижу, — простонала Анфиса и в очередной раз предприняла бессмысленную попытку скинуть вредного кота со своей кровати.

Но, оказавшись скинутым, кот вновь запрыгивал и начинал заводить свою нудную песню заново.

Она вылезла из тёплой и уютной постели и хмуро выглянула в окно. Грозы и ветра уже не было, но шёл мелкий и колючий дождик. Такой унылый и грустный, похожий на осенний. Но, тем не менее, природа вновь радовала глаз сочными красками и потрясающими запахами, которые более сильны после дождя.

Очевидно, буря ушла и возвращаться не собирается. Это радует. А дождик — это такая мелочь по сравнению со вчерашним событием. И это она думает не про советника со своей «армией», а о том, что случилось между ней и Веларом. Точнее сказать, о том, чего не случилось.