Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 2

На пороге появилась женщина с мальчиком лет пяти, бедно одетые, с одинаково затравленным выражением на лицах. Мальчик то и дело прижимал ладонь к толстой повязке из тряпок, закрывающей его правое ухо и сменил отчаянный плач на тихий скулеж: видимо, реветь в голос при лекаре то ли побоялся, то ли постеснялся.

Виллем быстро кивнул женщине на стул, а сам присел перед мальчишкой на корточки, быстро разматывая лохмотья повязки.

— Давно это с ним? — мрачно спросил он, внимательно осматривая болящее ухо.

— С неделю, наверно… Может, две… — голос матери звучал тускло и равнодушно. — К банщику третьего дня его таскала, тот кровь пустил, сказал греть. Вот грели. А сегодня он спать нам всю ночь не давал, ревел.

С губ лекаря сорвался странный тихий звук, который удивленная мамаша приняла было за сдавленное рычание, но в последний момент спохватилась: чтобы такой уважаемый человек — да рычал? Должно быть, послышалось…

— Садись сюда, — приказал лекарь мальчишке, который от страха, кажется, и вовсе потерял способность издавать какие-либо звуки. — Сейчас промоем твое ухо, и тогда можно будет капнуть в него лекарство от боли. Будет неприятно, но мы постараемся, чтобы было быстро, так?

Тот неуверенно кивнул.

Лекарь вышел на кухню и вскоре вернулся с ковшиком теплой воды (хорошо, что не пожалел времени, растопил с утра очаг!) и ворохом мягкой ветоши.

— Наклонись вот так, — сказал он, вынимая из большой кожаной сумки, стоящей у стола, инструмент, напоминавший тонкую металлическую палочку с крючком на конце. Юный пациент при виде этого орудия, однако, отстранился и усиленно замотал головой.

— Тихо, не бойся.

Однако слова Виллема не произвели бы должного впечатления, если бы многострадальное ухо снова не прошила вспышка боли. Мальчишка разом присмирел, приглушенно пискнул и затих, покорно склонив голову так, как показывал целитель.

— Вот, уже лучше.

Он принялся осторожно омывать сплошь залепленный гноем орган смоченными в воде тряпочками, изредка помогая себе инструментом. Пациент вздрагивал, но мужественно молчал.

— Это полнейший мрак и ужас, почтенная! — между тем выговаривал лекарь его матери. — Дитя две недели страдает от боли и лихорадки, гнойная материя течет рекой едва ли не шире нашего Демера — а ты только сейчас удосужилась «стаскать», — он поморщился, — его к банщику. А тот тоже хорош: догадался малолетке кровь отворять, да еще такому худосочному! Как он у вас вообще пережил это — диву даюсь!.. А потом, как дите оглохнет на одну сторону — кто виноват окажется? Мастер Виллем!..

— Это как это так — оглохнет?! — встревожилась та.

— Как-как. Запросто. Если не помрет до того.

Мальчишка заревел, и лекарь несколько сбавил тон.

— Ну, помереть, скорей всего, не помрешь. Все ж таки вы хоть когда-то, да спохватились. Видишь, промыть мы ухо твое промыли… — он отбросил последний кусок ветоши, уже почти не заляпанный желтым гноем. — Теперь зальем туда то, что помешает материи вновь образовываться…

Он снова скрылся в кухне, и принес оттуда бутылку, из которой шел сильный запах спирта и трав. Из сумки была извлечена узкая желобообразная ложка.

— Ну-ка откинь голову и держи вот так… Сейчас мы вот так прямо тебе лекарство и вольем…

— Господин лекарь, а еще это лекарство не надо будет давать? — глаза женщины как-то нездорово заблестели. — Так мы и сами с этим справиться сможем…

Виллем нахмурился, глаза его недобро, опасно блеснули.

— Твое «сами» я уже видел, почтенная. Мне надо, чтобы жидкость сия оказалась у мальчика в ухе, а не в глотке у тебя или твоего супружника. Потому будешь приводить его каждое утро, как сегодня.

— Каждое?!

— А ты как думала? И каждый вечер, чтобы ввести средство от боли.

— Чего-о?! — голос нерадивой мамаши неожиданно прибавил в громкости и визгливости. — Это что же?! Мне его тягай, а потом еще и деньги плати?! Это за сколько дней сколько набежит-то?! Так же и до розарда[3] дотянет! У меня, может, еще восьмеро по лавкам, мне помрет он или нет — разница невелика! Одно, что по ночам вопить начал, так бы ни в жизнь я его куда-то потащила, а уж тем более к тем, кто бедных людей обирать вздумал!

— Села бы ты, почтенная, — голос Виллема звучал спокойно, но что-то в нем заставило женщину прервать мутный поток ее красноречия и отступить от лекаря на шаг подальше. — Села и замолчала. Не будешь его приводить — пойду в суд и обвиню тебя в умышлении детоубийства. Сколько, говоришь, у тебя по лавкам? Восьмеро? А схоронила скольких? Может, и из чрева изгоняла?

Горе-мамаша сразу как-то сникла, не отрывая глаз от пола, вжавшись в спинку стула.

— Мы поняли друг друга, — подытожил лекарь все тем же холодным, жестким тоном. Затем перевел взгляд на замершего под его руками ребенка, слегка потрепал его по макушке.

— Давай-ка тебе поможем, дитя…

Несколько капель спиртовой настойки скользнули по подставленному желобку прямо в ухо мальчика. Лекарь принялся было осторожно массировать вокруг кончиками пальцев, но ребенок дернулся, резко закричав от боли.

— Ну потерпи немного… Нужно, чтобы оно поглубже протекло. Вот так. Теперь уменьшим твои страдания…

Он взял со стола небольшой пузырек, плотно заткнутый пробкой, открыл его.

— Держи снова голову, как раньше. Молодец.

Несколько капель прозрачной жидкости скатились в ухо — и теперь уже в ответ на массаж мальчик не издал ни звука. На лице его читалось облегчение.

— Не болит больше? Это хорошо. И последнее.

В следующем пузырьке настойка была темно-зеленой, с резким запахом.

— Это начнет заживлять нарывы и снимет воспаление, — прокомментировал Виллем. Голос его стал умиротворенным и мягким. — А станет выздоравливать ухо — восстановится и баланс холодной и горячей природы в твоем теле, уйдет лихорадка… И будет красота, по Божией милости. Все, давай-ка утеплимся теперь…

Он взял со стола принесенный кусок чистой ткани, осторожно перевязал голову мальчика, нахлобучил поверх него шапку.

— Ты молодец, — Виллем перевел взгляд на мать ребенка, и в глазах его снова блеснул металл. — Жду вечером, — негромко произнес он, и у той не осталось сомнений, что спорить с ним будет себе дороже. Весьма дороже.

Оставшись один, Виллем несколько раз глубоко вдохнул, сжимая и разжимая кулаки, на лице его был написан гнев. Прошелся по приемной, собрал со стола пузырьки со снадобьями и, пройдя через кухню, оказался в небольшой кладовой с травами, где аккуратно поставил их на полку — в строго отведенные для них места.

Вернулся, взял веник, смел брошенные на пол в процессе лечения тряпки, перепачканные гноем, и старую повязку мальчишки в кучу и, неразборчиво ворча, выкинул в горящий на кухне очаг. Протер влажной чистой тряпочкой стол и стулья, и, видимо сочтя наведенную чистоту достаточной, поднялся по винтовой лестнице наверх, в свою спальню. Из сундука при кровати были извлечены рукава к дублету, которые он методично пристегнул к нему мелкими пуговками. Время приближалось к полудню, пора было проведать тех пациентов, что были не в состоянии прийти к нему сами.

Вновь спустившись в приемную, он вынес из кладовой разного размера и формы горшочки, бутыльки и мешочки из ткани, полные разных снадобий и принялся сосредоточенно их сортировать, в только ему одному известном порядке укладывая в сумку с широким ремнем для ношения через плечо. Последним в нее отправился кожаный футляр с различными инструментами.

Оставалось лишь одеться и отправиться в путь, — однако тут в его дверь снова постучали.

На пороге оказался молодой парень, насколько помнил Виллем — подмастерье каменщика. О причине визита тоже гадать не приходилось, стоило только взглянуть на распухшее, покрасневшее запястье.

— Камень нес, — пояснил пациент после приветствия. — А он вывернулся и ладонь за собой потянул, тяжелый, зараза, был. Щелкнуло, другие парни сказали, вывих. Вроде и вправили даже, но что-то два дня уже не проходит.