Таврические дни
(Повести и рассказы) - Дроздов Александр Михайлович - Страница 40

Дверка поплыла на петлях. В голубой квадрат двери вошла тень женщины. Лица ее не было видно. Лунный свет лежал в складках платка, как снег. Из-под полы длинного пальто высунулся край белой юбки.

— Входи, красавица, не бойсь! — пропел ей навстречу из темноты сарая тонкий, вдруг задрожавший голос. — У нас тепло!

— Веселые мы. Утешим!

Женщина оторвала руки от косяка, зябко сунула их в карман. Повернула голову. Луна, обширная, как поляна, сидела на самом ее плече. Глаза женщины сверкнули огоньком отчаяния.

— Не видели, не проходил безумный здесь? — спросила она будто одними зубами, не слепливая тонких губ. — Муж мой? Телеграфист?

Сев на порожек, она зажала руками уши, закачала головой.

— Сбежал. И когда сбежал? Пропадет он. Такая стужа на дворе, а он босый.

В сарае примолкли, слушая ее.

— Далеко не уйдет, — сказал кто-то.

Чиркнули спички. Все, кто не успел заснуть, поднимались, оправляли ремни, звенели оружием. Слышались густые дыхания. На фронтах люди привыкли идти на выручку человеку, попавшему в беду. А здесь была женщина. Алеша успел разглядеть, как в лунном свете блестят ее голубые, мелкие и остренькие зубы. Толкая друг друга, бойцы двинулись к двери. Настя поняла, что ради нее, женщины, сбросили сон и вылезли из-под теплых тулупов эти крепкие мужские тела. Она спустила с подбородка платок, повела лопатками и пошла впереди неверным шагом, будто ее действительно качал ветер.

Голосом, который и приманивал и отпугивал, она говорила бессмысленные слова:

— Вот всегда он такой… то спит, а то, знаете, убежит… Горе с ним, с помешанным. Такое несчастье мне! А ведь жалко… Ведь хоть помешанный, а венчанный мне муж…

Телеграфист сидел на дереве. Он залез так высоко, что у него, видно, кружилась голова. Обняв широкий ствол тополя руками и босыми ступнями ног, он сидел темной неподвижной массой, похожий на большое воронье гнездо. В луже у корней синим заревом горела луна.

Завидя людей, телеграфист ободрился и закричал отчаянным голосом:

— Не стучит сердце России!

Настя подняла голову, ее платок скатился на плечи.

— Вася, голубчик, слезай, пожалуйста! Ну, пожалуйста, слезай! Не сиди на дереве, Вася!

— Отсюда я вижу мертвое тело России, последнее целование отдаю ей!

— Вася, слезь! Слезь, голубчик!..

Глаза ее, блестящие и выпуклые, наполнились слезами. Это не всякий смог вынести. Красноармеец Каплев сбросил с плеч винтовку, громыхнул затвором и, приложившись к ложу, навел дуло на телеграфиста.

— Подобью, как ворону! — закричал он свирепо. — Считаю последовательно! На команде «три» подшибу к чертовой матери! Р-раз…

На команде «два» тело телеграфиста дрогнуло. Он покрутил головой и, прижимаясь животом к стволу тополя, медленно пополз вниз. Посыпались ошметки коры, зарябили лужу. Шар луны перекривился на ее дне.

Среди дня комбат Орлов вызвал охотников на разведку. Вызвались Каплев, Алеша и Вихля — тугой и толстый парень, похожий на мешок с крупчаткой, поставленный на попа. Широкие губы его были красны, как земляника.

Дождались ночи и падями пошли в рощу. Светила луна, медленный свет ее напомнил Алеше тонкую и несчастную женщину — как стояла она в двери сарая и как лунный свет лежал в складках ее платка, будто снег.

На опушке разведчики передохнули. В чаще ревел сыч. Ревел он нехорошо и тошно.

— Подбить бы того сыча, — шепотом посоветовал Вихля.

Разведку повел Каплев. Он пошел впереди, руками разводя ветки, по которым, как вода, бежал лунный свет. То вдруг лопнет сучок под ногой, то сорвется нога, поскользнувшись на корне. Каплев подымал руку, тряс пятерней: «Тише!»

— Чертяка, — бранился Вихля, — чертяка тоби в пузу… скаженный!

Лес охватил, обнял кругом. Скоро вышли на тропку, пошли бойчее. Увидели просеку.

— Ти-ша! — сказал Каплев, остановился, потряс пятерней.

— Щось таке?

Просекой, засунув руки в карманы, шел длинный человек. Нечеткая тень летела за ним по траве. Он шел быстро и весь был подобран, и — похоже — уши его стояли торчком, как у лошади. Мелькнул и, раздвигая ветки, пропал в чаще. Каплев обернулся.

— Помешанный, побей меня бог! — сказал он.

Красноармейцы залегли в кустах, когда телеграфист вышел на полянку и, вложив пальцы в рот, тонко посвистал. Он был одет в ту же казенную тужурку, и старая фуражка, раскисшая на непогоде, все так же блином сидела на его затылке. На свист из рощи вышли трое. Кружок от электрического фонарика пополз по бурой земле и вспрыгнул на лицо телеграфиста. Все четверо зашли в рощу, присели на пни. Говорили тихо. Потом гулко рассыпался бархатный смех. Щелкнул портсигар.

Жирный голос сказал громко:

— Одолжайтесь, как говаривал у Гоголя Иван Никифорович Довгочхун. А? Таких давно не случалось курить, ротмистр? А? В вашем-то сумасшедшем положении? А? Как здоровье Елены Константиновны? Передайте: преклоняюсь, чту и целую ручки.

— Благодарю, господин полковник.

— За такую женщину, ротмистр, можно отдать пол-Дона. А? Героиня! Целую ручки. Что нового, ротмистр?

— К ним пришел обоз, Степан Васильевич. Патроны и гранаты. Помимо этого, босяки получили пулеметы.

— Сколько?

— Три пулемета.

— Годится. Генерал Краснов не очень нас балует.

— Первый их пост, — продолжал телеграфист, пуская изо рта дым, — у конного разъезда. Второй — у водокачки, с правой стороны. Настроение крепкое. С севера ждут интернациональный полк. Полагаю, нужно торопиться.

…Они настигли телеграфиста у полустанка, на дороге, покрытой стеклышками подмерзлых луж. На топот их сапог телеграфист обернулся. Козырек фуражки, оторвавшись краем, висел над его потным лбом. Он поднял к лицу руки. Каплев с ходу ударил его прямо в этот козырек, телеграфист упал и, скорчившись, коленями и локтями закрыл лицо. В дыру сапога светила его голая пятка.

— С-сучье вымя! — выдохнул из себя Алеша и, навалившись на телеграфиста, руками пополз по его плечам, нащупал жилистое, длинное горло.

Телеграфист выпростал руку, потянулся к карману. Каплев сапогом прижал руку телеграфиста к земле, на землю вывалился револьвер.

Они взяли его под руки. Сзади за шиворот держал Вихля. Голова ротмистра болталась, он шел, закрыв глаза. Из-под платформы вылез шершавый пес и, отведя морду, гулко залаял.

Орлов взметнулся с лавки и сразу проснулся. Быстрыми движениями он нашарил спички, зажег лампу. В дежурку полным-полно навалилось народу. Зеленый рассвет лег на бороды, на усы, на брови. Орлов кулаком толкнул раму, распахнул створки. Под самым окном молодо заорал кочет. Орлов сел на табуретку и сказал среди общего молчания:

— К-каплев, д-докладывай.

— Разведкой установлено, — докладывал Каплев, — что настоящий телеграфист, являясь белым офицером, выслеживал наше расположение и ночью доносил о нем казачьим заставам. Разведка застигла его на этом собачьем деле. Мы дозволили ему вернуться в обратный путь и, вполне извинительно, не сдержались, помяли гада. В текущую ночь этот сукин сын передал неприятелю расположение наших постов и состояние обоза.

Комбат глядел на ротмистра веселыми глазами.

— Не разрешите ли закурить, батальонный командир? — спросил пленный с усмешкой.

— Ничего, побудешь так.

— Военная этика требует: перед расстрелом дай закурить.

— Когда будем шлепать, тогда закуришь.

— Прикажете показания?

— Прикажу.

— Удалите из дежурной хамов.

— В дежурной у нас один хам, да нужно с него снять допрос. Коротко и правдиво объясняй все, сволочь. Как произошло, что на тебе телеграфный мундир?

— При занятии полустанка нашими частями самолично разменял здешнего телеграфиста, — сказал ротмистр, явно издеваясь: нижняя губа его с длинной ранкой слегка вздрагивала. — По счастливой случайности и куртка и штаны оказались впору. Население полустанка вполне воспитано нами. По-видимому, оно не склонно преувеличивать силы батрацко-босяцкой армии.

— Где твоя жена?