Тогда ты услышал - фон Бернут Криста - Страница 12

— Почему так долго? Ты опять убийцу ищешь?

Мона вздохнула и опустила руки. Лукас продолжал стоять в дверях, прислонившись к косяку, но беспокойно переступал с ноги на ногу и подчеркнуто небрежно разглядывал комнату: потолок, окно — только бы не смотреть на нее.

— Хочешь спать у меня?

— Нет! — Как выстрел из пистолета.

— А что ты хочешь?

— Ничего. Мне кажется отвратительным, что ты постоянно уезжаешь.

— Я ничего не могу поделать, это моя работа. И она нас кормит.

— Папа зарабатывает намного больше. И проводит дома больше времени, чем ты.

«Да, — подумала Мона, — потому что у него есть кому выполнять за него всю грязную работу». Но она этого никогда не скажет, не Лукасу, по крайней мере. Ей страшно думать о том дне, когда Лукас поймет, чем на самом деле занимается его отец и каким способом. Одна надежда на то, что к тому времени Антон заработает столько денег, что сможет вполне легально жить в свое удовольствие.

— Что это за убийца, за которым ты охотишься? Он убивает детей?

— Нет.

— А что он делает? Убивает с умыслом? Режет женщин?

— Глупости! Кто тебе такое сказал?

— Так что же он делает? — Лукас не отставал.

Мона представила себе, как на следующий день Лукас рассказывает все своим одноклассникам, которые замучают его вопросами.

— Я не могу ни с кем об этом говорить, ты же знаешь.

Лукас посмотрел на нее разочарованно. Она расстроилась. Страшные и интересные истории из ее полицейской повседневной жизни очень сильно подняли бы авторитет Лукаса среди одноклассников, она это отлично знала.

— Он душит гарротой?

— Откуда ты все знаешь?

— Слушай… — Лукас повернулся и исчез в коридоре. — Это же все знают! — крикнул он из другой комнаты, перед тем как захлопнуть за собой дверь.

На следующий день, впервые за несколько недель, светило солнце. Мона ехала по А8[6] в сторону Мисбаха.

Она чувствовала себя почти счастливой, но не задумывалась об этом. Часть ее сознания фиксировала привычный ландшафт, небольшое движение на трассе и Фишера, который сидел рядом с ней и ковырял в носу. Большая часть сознания была занята Штайером и его родителями, с которыми она разговаривала прошлой ночью. Даже если это опять ни к чему не приведет.

— Сколько лет прожил ваш сын Константин в Ганновере?

— Не понимаю. Что вы имеете в виду?

— О Боже… Извините. Я хочу сказать: ваш сын ходил в школу в Ганновере?

Мона заморгала, обгоняя колонну грузовиков. На ее лице появилась улыбка. Она свободна. По крайней мере, на день, два. Ни затхлого офиса, ни сотрудников с кислыми минами (кроме Фишера, естественно, но одного выдержать легче, чем всех сразу), ни завравшихся коллег, которые притворяются, что относятся к ней хорошо, чтобы потом побольнее уколоть.

— Сначала, первые годы, он был в Ганновере, — с сомнением в голосе ответил наконец отец Штайера.

— А потом?

Долго колеблется. Молчание на другом конце провода. Потом Штайер признался, что Константин с восьмого класса был в интернате на Тегернзее. Иссинг, да, именно так называется это место. А откуда она знает?

— Почему вы не упомянули об этом, когда давали показания? — спросила в свою очередь Мона.

Родители, которые просто боготворят своего единственного ребенка, не отсылают его за восемьсот километров от дома. На другом конце линии ледяное молчание. Штайер окончил школу в 1981 году.

— У нас был тогда кризис.

— У кого — у вас и вашей жены?

— Я… Это… Мы хотели развестись. Он не должен был долго оставаться в интернате. Только до тех пор, пока все не уладится. Потом Константин должен был вернуться и жить с матерью.

— Но вы тогда так и не развелись?

— Нет. Через год мы снова сошлись.

— И тогда вы забрали Константина обратно?

— Вовсе нет. Он не хотел возвращаться домой. Ему было хорошо в Иссинге. Быстро нашел там друзей. Это было только его решение, можете мне поверить.

— Поворот на Иссинг, — сказал Фишер намеренно угрюмым тоном.

Он настолько был против этой поездки, что у него даже разболелся живот. Билеты на концерт «Prodigy» пришлось сдать, и только потому что Зайлер, его начальница, настояла на том, чтобы провести здесь минимум два дня. Теперь Фишер точно знает, что терпеть ее не может. С самого начала она показалась ему странной. Теперь понятно, почему.

Нет, дело не в том, что она плохо выглядит или неприветлива. Она просто не подходит для своей должности. Вдруг начала задирать нос, говорит некстати и не то, что нужно, не делает ничего, чтобы приспособиться к сложившимся отношениям. «Отсоси, — мысленно сказал он, и непроизвольно на его лице появляется легкая ухмылка. — Отсоси, ты, старая шлюха!»

Армбюстер его предупреждал. Женщины, как часто говорил Армбрюстер, становясь начальниками, или работают на все 150 процентов, или абсолютно ничего не могут; и то и другое — одинаково плохо. Им это просто не дано. Полностью отсутствует умение руководить сотрудниками. Не чувствуют грань между жесткостью и полной свободой. Хорошие начальники всегда знают, что когда сказать. Он, Армбрюстер, в своей жизни встречал, наверное, трех хороших начальников. И среди них не было ни одной женщины. При этих словах Армбрюстер всегда бил ладонью по столу. НИ ЕДИНОЙ женщины! Он говорил это агрессивно и в то же время торжествующе.

Агрессия. У Фишера с этим проблемы. Он легко заводится, даже если только что был абсолютно спокоен. Подружки поэтому вечно на него обижаются. Он нетерпелив, часто провоцирует ссору. Это у него связано со стремлением к справедливости. Тот, кто хочет справедливости, волей-неволей становится агрессивным, потому что этот мир, как правило, мало внимания обращает на подобное желание.

Зайлер искоса смотрит на него, притормозив, чтобы съехать с автобана. Он отводит взгляд уже практически машинально. Дорога делает поворот на 360 градусов и ведет снова на запад.

Четыре часа пополудни, красноватое зимнее солнце исчезает за холмами. Вдалеке возникает шпиль церкви, а еще дальше виднеется темная громада Альп. У них назначена встреча в кабинете ректора школы для мальчиков и девочек из хороших семей. Фишер кривит губы, пережевывая эту формулировку. Все-таки ему немного интересно. Мальчики и девочки из хороших семей. Наверное, там есть парочка классных бабенок. Он представляет их себе: медово-золотистые прямые волосы, идеальная кожа, крепкие, не слишком пышные груди под футболкой от Армани или, еще лучше, под школьной формой (при этом он думает об очень коротких юбочках, застегнутых на все пуговицы белых блузках, гольфах до колен). Каждый понедельник Фишер пролистывает «Бунте», стоя у газетного лотка в своем Тенгельманне[7].

Причем он обращает внимание не на скандалы в обществе так называемых богатых и красивых, а на роскошь, которой эти типы себя окружают, не делая при этом абсолютно никаких лишних движений. Мориц, Гстаад[8], виноградник Марты — ему никогда не узнать, каково это: жить в мире, в котором деньги не имеют значения.

Каково это: шикарные женщины, машины, люксы, шале, которые всегда можно себе позволить. Никогда не узнать.

Он что, говорил все это вслух? Она опять поглядывает на него вместо того, чтобы смотреть на дорогу. Ее обычно скорее смуглое лицо сегодня довольно бледное. Темные прямые волосы, небрежно спадающие на воротник серого пальто, не блестят. Внезапно Фишер чувствует, что она несчастна или чем-то недовольна. Не именно сейчас, а вообще. Это злит его еще больше. Как будто она ему нажаловалась.

— Мы уже почти приехали, — сказала она.

Ее голос звучит хрипло и несколько неуверенно, как будто она почти разучилась говорить и теперь с трудом учится это делать заново. Может быть, его молчание действует ей на нервы. В свои двадцать шесть лет Фишер уже выучил, что самое эффективное оружие против женщин — это молчание, а вовсе не агрессия. Они могут выдержать все, даже побои. Только если на них не обращать внимания, можно нарушить их душевное равновесие. Иными словами: от них можно получить все, пока их игнорируешь.