Тогда ты услышал - фон Бернут Криста - Страница 26

— Вы думали, он мог что-то с собой сделать?

Она кивнула.

— Он говорил что-то в этом роде? Или намекал?

— Нет. Я… Я просто очень была ему нужна. Он часто говорил это раньше. Раньше, когда все еще было хорошо. Он всегда был таким… беспомощным.

— И вы не выдержали? — Штрассер говорил как психоаналитик, и Мона почувствовала что-то вроде зависти.

Она никогда не смогла бы так. Он был таким чутким и всегда говорил вовремя и к месту.

— Да, в общем-то, — сказала Карла Амондсен. — Я такой человек, которого время от времени нужно просто оставлять в покое. Мне нужен мужчина, который может за себя постоять. Который не зависит от меня. Который силен сам по себе.

И в этот момент Мона почувствовала, что эта женщина что-то умалчивает.

Она хотела вмешаться, но Штрассер уже задал следующий вопрос, относящийся к вечеру, когда было совершено преступление, и касающийся алиби Карлы Амондсен. В момент совершения преступления она была с двумя подругами в кино. В процессе этого диалога Мона забыла, о чем хотела спросить: был ли другой мужчина единственной причиной развода.

— Мне кажется, так мы далеко не продвинемся. — Штрассер говорил с полным ртом.

После допроса Карлы Амондсен он уговорил Мону пойти с ним вместе ужинать, и вот теперь они сидели в неуютной пустой пиццерии с обшитыми деревом стенами и цветными стеклами в окнах. Штрассер ел пиццу «Ломбарда», Мона — салат «Ницца» с уксусом.

— Вы этим никогда не наедитесь, — сказал Штрассер.

— Конечно же наемся.

Мона не любила разговаривать за едой. По-настоящему она могла концентрироваться только на одной вещи, а если начинала говорить, аппетит пропадал.

— Что вы думаете об этой Амондсен?

Мона положила вилку на край тарелки.

— Не знаю. Я думаю, она нам не помощник.

— Этого я не понимаю. Они же были женаты. Почему она знает так мало о собственном муже?

Очевидно, Штрассер принадлежит к тому типу людей, которым обязательно нужно разговаривать за едой.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то время, которое он провел в интернате. Четыре года. Это же должно было как-то изменить его.

— Ну и?

— А она вообще ничего не знает. Или почти ничего. «Мой муж практически не говорил о времени, проведенном в Иссинге». Этого я не понимаю.

Мона задумалась.

— Может быть, Амондсен принадлежал к тому типу мужчин, которые не любят рассказывать о себе. Вы своей жене обо всем рассказываете?

— Не обо всем. Но о таких важных вещах — да.

— Может быть, это не было для него таким уж важным. Может ведь быть такое, правда? Возможно, он просто вычеркнул те годы из памяти.

— Четыре года, между пятнадцатью и девятнадцатью? Это же время полового созревания, тогда… э… соки бурлят, и это…

— Запоминается на всю жизнь.

— Именно. — Штрассер усмехнулся и, очевидно, был готов оставить эту тему.

Мона улыбнулась. Хоть он и много говорил, а она еще не съела практически ничего, кроме тунца и четвертинки яйца. Но он — коллега, с которым ей было легко общаться. Все-таки какое-то разнообразие.

Они спали в пещере на берегу. Иногда ночью приходил деревенский полицейский с фонариком и на ломаном английском полушутливо предупреждал, что им следует поискать себе для ночлега другое место. Потом он опять уходил, и все оставалось по-прежнему. В первые дни она боялась, что он вернется с подкреплением, чтобы арестовать их, может быть, даже чтобы выслать, но он всегда приходил один. Они привыкли к его посещениям. Когда они видели в полутьме под бесчисленными звездами свет его фонарика, складывали вещи, доставали литровую бутылку красного вина и приглашали его присоединиться к ним. Общались они при этом очень доброжелательно, было просто здорово. Полицейский всегда отказывался, но они замечали, что начинают ему нравиться.

Спустя три недели им уже казалось, что они всегда жили на пляже под обрывом. Каникулы превратились в будни, но чудо не исчезало, а обогащалось опытом. Они теперь знали, что действительно можно жить так, как жили они. «Полная редукция потребностей» — говорил Саймон. Без балласта, без обязанностей, практически без имущества. Каждое утро они завтракали в небольшом баре на другом конце пляжа. Там подавали маленькие сладкие булочки и «галао» — португальский кофе с молоком, которого им было всегда мало. У хозяйки была четырнадцатилетняя дочка, которая краснела, когда с ней заигрывали.

Каждый третий день они оставляли свой рай и поднимались по крутому серпантину к парковке, где стояла их машина, плавясь на солнце. Перед глазами танцевали радужные круги, когда они открывали машину и им навстречу ударяла волна духоты. Требовалось, по меньшей мере, пять минут, чтобы температура внутри нормализовалась и можно было сесть на сиденье из кожзаменителя, не боясь обжечься. Потом они ехали по узкой улице в Карвоэйро. Они направлялись к заправке на восточной окраине, где был душ с холодной водой и небольшой продуктовый магазин, в котором они покупали белый хлеб, сыр, салями, шоколад и вино. И еще — тонкие сигареты без фильтра такой марки, которую они никак не могли запомнить.

В течение дня пляж был полностью в распоряжении португальских туристов, а ночью — принадлежал им. А еще — небо, мириады звезд, бесчисленное количество метеоритов, которые в это время, в августе, падали практически каждую минуту. Позднее им стало казаться, что они всегда ночевали под открытым небом. Пещера была едва ли больше, чем средних размеров спальня, а их было шестеро. Но, тем не менее, они никогда не ссорились, и, как им потом представлялось, никто не повышал голос.

Конечно, в то время наркотики играли свою роль. Гашиш делал их миролюбивыми, веселыми и голодными. ЛСД расширял сознание и утончал чувство красоты, окружавшей их, а густое красное вино предотвращало нервные припадки. Но наркотики не были определяющими, они только усиливали то, что уже существовало, — всеобщую симпатию. Они любили друг друга, они принимали друг друга, ощущали сочетание различных характеров и индивидуальных предпочтений не как угрозу, а как обогащение.

Как же могло случиться, что их крепкая дружба, их нерушимая симпатия иссякла, как будто ее никогда и не было?

У детектива-криминалиста Бергхаммера под глазами темные круги, как у всех в комнате для совещаний, но его голос дрожит от переполнявшей детектива энергии. Убийства — это вещь нехорошая, и никто не хочет, чтобы они происходили. Это с одной стороны. А с другой стороны, если бы не они, то комиссии по расследованию убийств остались бы без работы. Да, Бергхаммер уже говорил журналистам: при сенсационных происшествиях самое интересное — это поиск. Уже потому, что он высвобождает массу позитивной энергии. Вдруг все становилось возможным, это было справедливо даже для обычно негибкого чиновничьего аппарата. Находились деньги на дорогие генетические массовые исследования, Земельное и Федеральное ведомства уголовной полиции привлекали первоклассных экспертов, а о недостатке кадров больше никто не упоминал.

И никогда коллектив не работал лучше, чем в какой-нибудь нестандартной ситуации. Все интриги и внутренняя борьба за власть отходили на задний план ради достижения общей цели; отделы, которые прежде враждовали между собой, внезапно начинали эффективно сотрудничать, информацией обменивались абсолютно беспрепятственно, она практически нигде не задерживалась. И к тому же для многих было неимоверным удовлетворением видеть себя практически каждый день в газетах или на местных телеканалах. Об этом Бергхаммер не говорил, но все знали, как он любит вести пресс-конференции и иногда ходит на ток-шоу, и не только для того, чтобы стало ясно: полиция и СМИ — вовсе не давние враги.

— Я хочу, чтобы ты поехала в этот Иссинг, — заявил Бергхаммер, и все посмотрели на Мону.

— Как глава Первой комиссии по расследованию убийств я должна координировать работу группы здесь, — попыталась возразить Мона, при этом понимая, что это всего лишь нежелание отступить без боя.