Тогда ты услышал - фон Бернут Криста - Страница 37

— Зато теперь у вас куча денег, наверное.

— Думаю, да. Но, тем не менее, это не я. Можете мне поверить.

— Она была какой-то очень спокойной, — сказала Мона Штрассеру. — Она плакала, это да, но была холодной. Я не думаю, что это сделала она, но у некоторых людей такая выдержка…

Штрассер посмотрел на нее и улыбнулся.

— Ты была замужем?

— Нет.

— А жила с мужчиной долгое время?

— Что ты имеешь в виду под словом «долгое»?

— Ну, не знаю. Три, четыре года. Что-то в этом роде.

Три-четыре года. Очень мило! Еще ни один мужчина не выдерживал с ней так долго. Или она с мужчиной. Она даже не знает, в чем тут дело. То ли она все еще слишком любит Антона, несмотря ни на что, то ли что-то не в порядке с ней, и это страшно мешает мужчинам. Дело тут не во внешности, кажется. Может быть, она слишком прямолинейна. Слишком пресная. Никаких тайн. Но не будет же она рассказывать это Штрассеру!

— Что-то в этом роде. — И тут же спросила: — А к чему это ты?

— Сложно удержать любовь дольше трех-четырех лет, вот к чему я. В лучшем случае люди остаются добрыми друзьями.

— А дальше что? При чем тут этот Шаки?

— Ну, бывает, через пару лет начинается замечательная дружба. Полное доверие и все такое прочее. Или живут вместе, но каждый сам по себе. И то и другое может продолжаться довольно долго. Так оно было и у Шаки. Каждый занимался своими проблемами. Раз в день или чаще встречались за завтраком, рассказывали друг другу новости. Я имею в виду, что это тоже способ жить в браке. Для многих не самый плохой.

— Ты имеешь в виду, что она поэтому так мало знала о нем? Но как тогда насчет Амондсенов? Она тоже ничего не знала, но они были при этом довольно близки. То есть, до того, как она решила с ним развестись, они были чудесной парой. Близкими людьми и все такое прочее. Она сама так сказала.

— Может быть, готовясь к разводу, она его больше не слушала.

— Может быть, — сказала Мона с полным ртом.

С этим товарищем не поешь как следует — слишком уж много говорит.

Сильвия Шаки обнаружила мужа около девяти часов утра, когда подошла к двери забрать газету. По ее словам, она ничего на месте преступления не трогала, сначала вызвала «скорую помощь», а потом полицию. А после этого села рядом с убитым. Она не трогала его, «просто потому что не могла». Она истерично всхлипывала, и ей никак не удавалось собраться с мыслями.

Несколько минут спустя приехала «скорая», и врач установил смерть жертвы. Он подтвердил: Сильвия рыдала и была не в состоянии связно говорить. Поэтому он укрыл ее одеялом и попытался отвести в комнату. Но госпожа Шаки предпочла остаться возле мужа. Она села на пол рядом с ним и продолжала плакать. От успокоительного отказалась. Врач остался с ней, пока не прибыла полиция. Но вскоре она на удивление быстро успокоилась и сама ушла в комнату.

Подозрений у Сильвии Шаки не было. Она не сомневалась в том, что у мужа врагов не было, а если и были, то муж никогда о них не говорил. Она знала, что муж пару лет учился в интернате на Тегернзее, но он очень редко говорил о том времени, а она особенно не расспрашивала. Дружеских отношений со своими бывшими одноклассниками он, по-видимому, не поддерживал. Насколько она знала, он не общался с Константином Штайером, Робертом Амондсеном и Саскией Даннер. Она слышала эти имена впервые в жизни. Нет, она не знала, что ее мужа допрашивали в связи с убийствами Штайера, Амондсена и Саскии Даннер. Он ничего не говорил ей об этом.

В последнее время он сильно нервничал, похудел, стал больше пить. Она пыталась достучаться до него, но он только говорил, что все в порядке и ей не стоит беспокоиться. Она предположила, что у него есть любовница, обыскала его вещи, но не нашла ничего, что указывало бы на отношения с другой женщиной. Потом она прекратила допытываться.

В последние дни жизни Кристиана Шаки она ничего необычного не заметила, кроме того, что он стал намного хуже спать. И той ночью, когда его убили, он, как и несколько ночей до этого, около половины третьего ночи ушел из их общей спальни. Приходил ли он еще после того, она не знает, потому что быстро заснула снова.

Никакого шума она вообще не слышала. Площадь квартиры Шаки более двухсот квадратных метров, на двух этажах. Спальня находится на пятом этаже дома, а входная дверь — на четвертом. Так что это вполне вероятно, даже очень.

«Я любила своего мужа», — сказала Сильвия Шаки под конец допроса. Хотя она не понимала его, она его любила. Но он никогда не подпускал ее близко к себе, и она так и не узнала, чего он боялся в конце жизни.

Учитель немецкого языка, который обучал Роберта Амондсена, Альфонс Корнмюллер, он же Ницше, еще жив. Ему уже перевалило за восемьдесят, и он живет всего в получасе езды на машине от Иссинга, в деревушке под названием Виндау, которая находится в предгорьях Альп, сейчас это — сказочная заснеженная местность. Очень трудно было найти его дом. Жена Корнмюллера объяснила по телефону Моне, как к ним добраться, но ее дрожащий голос был едва слышен.

Наконец Мона очутилась в Осткерне и оттуда второй раз позвонила Корнмюллерам. Никто не взял трубку. У Моны возникло нехорошее предчувствие. С самим Корнмюллером она вообще еще не разговаривала, потому что его жена просто-напросто не захотела звать его к телефону. «Он не любит разговаривать по телефону, — сказала она, — и вам придется потрудиться приехать сюда, если хотите с ним поговорить». Может, он одряхлел, может, он ничего уже не вспомнит, может, она вообще напрасно ехала?

В этот день для разнообразия светило солнце. Небо ясное, холодного синего цвета, снег сверкает на деревьях, полях и холмах. Она припарковалась у церкви, возведенной в стиле барокко, и решила ненадолго зайти.

Фрески на куполах, очевидно, недавно отреставрировали, еще пахнет краской. Розовый, голубой, белый и золотой цвета сияют в лучах солнца, проникающего сквозь окна. Пухленькие ангелочки, казалось, летят к Моне, мягко улыбающаяся Мадонна в голубом покрывале держит Иисуса, голова которого маловата для ребенка, и поэтому он похож на крохотного грустного старичка. Мона закрыла глаза, но уже поздно. Воспоминание вернулось, перепрыгнуло через четверть века, как будто и не было этих лет.

— Мама, не вставай. Пожалуйста, мама, не надо вставать. Пожалуйста, пожалуйста…

Орган яростно заиграл «Те Deum», и в этот момент словно что-то щелкнуло у нее в мозгу — внезапно Мона смогла прочесть мысли матери. Жуткое ощущение. Она почувствовала, что происходит в другом человеке, его муки и навязчивые идеи. Она не может закрыться. Но должна сделать это, чтобы выжить.

— Мама, нет!

— Я должна это сделать, Мона. Я должна дать показания.

— Нет! Пожалуйста, сиди!

Мона открыла глаза.

Этого не было. Важно только настоящее, прошлое — мертво и минуло, во веки веков, аминь.

Она встала, слегка покачиваясь, прошла через неф и толкнула тяжелые створки входной двери.

Дом Корнмюллеров похож на занесенный снегом ведьмовской домик. Вверх по стенам ползет плющ, а крыша, покрытая толстым слоем снега, кажется покосившейся.

Внутри все оказалось таким, каким часто бывает в жилище стариков. На первый взгляд в доме убрано, везде чистота. А потом Мона почувствовала, что слегка пахнет смесью пыли, пота, мочи и моющего средства. Подоконники в гостиной полностью заставлены буйно растущими комнатными растениями, поэтому в помещении, несмотря на то что еще утро — одиннадцать часов, — кажется темно, как в склепе.

Госпожа Корнмюллер, худенькая женщина с аккуратно завитыми волосами, принесла кофе и печенье. Господин Корнмюллер сидит в кресле перед дверью на террасу и смотрит в никуда. Кажется, все именно так, как и предполагала Мона: он выглядит больным и каким-то рассеянным, как будто не от мира сего.