Тогда ты услышал - фон Бернут Криста - Страница 59

Тринадцатый день.

Она проснулась раньше всех. Солнце уже взошло, но на пляже еще не было ни души. Она осторожно выбралась из спальника, чтобы никого не разбудить. Хотя бы часок-другой ей хотелось побыть одной, чтобы ее никто не трогал, не приставал: рай. Она взяла полотенце и, согнувшись в три погибели, стала выбираться из пещеры, мимо пластиковых бутылок, испортившихся остатков еды, грязных вонючих носков и не менее грязных кроссовок.

Это был самый лучший момент за все последние дни, когда она, наконец одна-одинешенька, нырнула в море, такое тихое в это время, такое неподвижное — как озеро. Она заплыла далеко, и берег в утренней дымке уже был едва виден.

Но в какой-то момент силы стали покидать ее, и пришлось возвращаться к любимым мучителям (так она называла их про себя, упрощая ситуацию, как обычно). Она поплыла обратно, и на сердце стало тяжело.

Так не может дальше продолжаться.

Но она же ничего не делала!

Ты позволяешь делать это с собой. Но становится только хуже.

Да. Какие-то запреты она должна была ввести. Ей не нравились грубые поцелуи с языком, и не нравилось, когда ее лапали, и секса каждый раз с другим парнем ей тоже больше не хотелось, она уже и так их путала. Ей было противно постоянно стонать от страсти, которую она больше не ощущала. Она знала, чего не хочет. Но чего ей хотелось вместо этого?

Она вышла из воды, все еще не зная, что делать. Навстречу ей шел Конни, он улыбался, у него была такая сияющая теплая улыбка, что она забыла обо всем: о своем недомогании, о чувстве, что ее принуждают, о только что принятом решении больше не позволять делать с собой все, что им хочется. Конни поднял ее полотенце и протянул его ей.

— Мы скучали без тебя.

Выражение его лица было приветливым, а голос звучал слегка возбужденно. И снова она ничего не сказала о своем недовольстве.

— Мне очень жаль. Но вы еще спали.

— Тебе не нужно извиняться. Кстати, ты только это и делаешь.

— Что?

— Извиняешься. Это нормально — то, что ты существуешь, что у тебя есть свои желания.

Когда они медленно шли к пещере, она, задумавшись, искоса посмотрела на Конни. Солнце уже начинало припекать. По лицу Конни нельзя было ничего понять. Что он имел в виду? Что он хотел этим сказать? Что-то подсказывало ей, что он хотел сказать ей нечто, касающееся только ее.

— Что ты имеешь в виду? — решилась спросить она.

Конни повернулся к ней, открыл рот, но прежде чем он успел что-то сказать, они услышали, что остальные зовут их.

— Идите сюда, люди! Мы хотим есть.

Конни больше ничего не сказал, сжал губы и пошел быстрее. Ей ничего не оставалось, кроме как пойти за ним.

Когда они подошли, остальные стояли перед пещерой, готовые отправиться в кафе на другом конце пляжа.

— Идите вперед, я переоденусь в сухое.

Пару минут ее никто бы не трогал. И ей даже пришла в голову идея, как эти минуты использовать. Сбежать из этого плена, как она, наконец, решилась это назвать.

Но Миха, как будто догадавшись, что она задумала, сказал:

— Мы с удовольствием подождем тебя.

И Конни, который, по крайней мере, пока они шли с берега к пещере, был ее союзником, присоединился к остальным, разорвав их некрепкий союз. Они выстроились шеренгой, мимо которой она прошла с опущенной головой и вымученной улыбкой. Они стояли стеной и бросали на нее жадные взгляды, пока она переодевалась. Она не взяла полотенце, чтобы прикрыться, потому что они все равно хорошо знали ее, видели все ее прелести. У нее больше не было ничего своего, ничего интимного. Они исследовали и захватили каждый сантиметр ее тела, и ее душа, казалось ей, тоже была во власти захватчиков.

Но она промолчала. Она послушно натянула джинсы и последнюю более-менее чистую футболку. Улыбаясь. Как будто все было в порядке. Как будто обязана была им подыгрывать. Как будто никто не должен был заметить, каково ей на самом деле. Никто, даже она сама.

«Что было бы, — спросила она сама себя много лет спустя, когда шла по промерзшей пешеходной зоне с куском шоколадного торта в руке, — что было бы, если бы она тогда ушла? Если бы она сказала: «Вы как хотите, а я так больше не могу», — и тут же уехала бы?» Теперь она была уверена, что они отпустили бы ее, без всяких «но». Им уже и самим не нравилась эта игра. Они просто ждали, чтобы кто-нибудь сказал: хватит.

Почему она не использовала этот шанс, когда еще не было слишком поздно?

Потому что тогда пришлось бы признаться самой себе, что две недели она позволяла себя использовать по доброй воле. Что она дала себя уговорить. Что она вела себя легкомысленно и простодушно и тем самым вызвала такое отношение к себе.

Ну, поскольку все, кроме Симона и Михи, мертвы, всем, кто был свидетелем ее позора, теперь пришло время уяснить, что она чего-то стоит. Она пошла быстрее, ее мысли все еще крутились вокруг последнего дня, когда все началось или закончилось — смотря как посмотреть.

После того как они позавтракали галао и сладкими рожками с маслом, они вернулись в пещеру. На пляже тем временем стало людно, песок был раскаленным, и когда она закрывала глаза, появлялись пляшущие круги. Вдруг все стало невыносимым, все, что еще пару дней назад казалось ей «раем». Рай. Именно это слово использовала она, а теперь оно казалось ей фальшивым и затасканным.

Но на этом ее мысли прервались. Снова она почувствовала руки — слева и справа, на плече — на этот раз это были руки Шаки и Роберта. Они разговаривали через ее голову, речь шла о синтезаторе, который хотел купить Шаки. Они обменивались сведениями об инструментах разных фирм. Она не слушала. Впереди шли Конни, Миха и Симон. Симон постепенно стал вести себя по отношению к ней так же, как и все остальные. Ничего не осталось от их особенных отношений, от того, что их объединяло. Симон, казалось, отбросил все, как старые тапочки.

Было уже около одиннадцати, когда они пришли в пещеру и тут же попадали на спальники. Она вздохнула, надеясь, что, может быть, они теперь заснут и оставят ее в покое. Шаки начал: встал и бросил свой спальник возле нее.

— После еды нужно покурить или женщину полюбить.

Конни присоединился к ним, потом Миха, потом Симон, последним был Роберт. Они окружили ее и начали медленно раздевать. Каждый снял одну вещь, пока она не осталась совершенно голой. Она не сопротивлялась, хотя ей хотелось уйти, сейчас же уйти. Первая рука оказалась у нее на груди, вторая — на животе, который показался ей жирным и отвратительным (в последнее время она слишком много ела, хотя собиралась на каникулах начать худеть).

— Не сейчас.

— Да брось ты! Ты же хочешь.

— Да, но снаружи люди. А если кто-то заглянет?

— Люди. Плевал я на людей, bella[24].

— Но я сейчас не хочу.

— Как это — не хочешь?

— Не знаю. Просто не хочу.

— Чего не хочешь?

— Ну… этого.

— Чего?

Хриплый льстивый смех. Они были как многоголовая гидра. Отрубишь одну голову, вырастают две новые.

— Просто расслабься. Мы не сделаем ничего, что тебе не понравилось бы. Позволь нам тебя побаловать.

Разве они были не правы? Разве ей не было приятно, когда ее так ласкали? Разве их руки не были нежны? Она закрыла глаза и попыталась получить удовольствие. Она размеренно дышала, в ритме ласкающих ее рук, которые были везде, в самых потаенных местах ее тела.

Она была кем угодно, но не недотрогой. От этой мысли она улыбнулась.

— Что?

Она сказала. Парни засмеялись. И продолжили. Вдруг повисла подозрительная тишина. Она не открывала глаз, но слышала, как они снимали с себя джинсы и футболки, пока не остались тоже голыми, как она. Она попыталась получить удовольствие от того, что они прижимались к ней. Она попыталась принять их горячие, мокрые от пота тела.