Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 42

…пойти официальным путем и попросить согласия Плессена на анализ. А отказаться от проведения анализа ДНК он не сможет, не возбудив подозрения. Конечно, это не совсем этично, но и не слишком незаконно. Нет, все же это было против правил, но…

Мона лихорадочно размышляла, а на лбу и шее у нее собирались капли пота.

— Герцог? Вы еще на связи?

— Да, — прохрипел динамик.

— Кто-нибудь еще знает об этом?

— Нет, я…

— О’кей, значит так: сохраните эту информацию при себе. Пока что. Мы проверим, был ли Самуэль Плессен официально усыновлен Плессеном. И если да, то нам не нужно будет оправдываться. Я имею в виду анализ ДНК. Тогда мы о нем никому не скажем.

— Хорошая идея, — ответил Герцог и сказал что-то еще, но Мона не расслышала его слов, потому что машина все еще стояла в туннеле и слышимость была отвратительной.

— Я позвоню вам, — сказала Мона и отключилась.

Ее предчувствие, что в этом деле что-то не так, оправдалось. Почему Плессен ничего не сказал об усыновлении? Или он вообще не знал, что Самуэль — не его сын? Им придется еще раз проверить Плессена — его личность, его окружение, его прошлое. Вдруг она вспомнила Форстера. «Сестра Плессена умерла», — сказал Форстер на совещании, но он не знал, есть ли у Плессена двоюродные братья и сестры, а также племянницы и племянники. Это означало только одно: Форстер получил информацию непосредственно от Плессена, но не проверил ее по официальным каналам, потому что считал ее несущественной.

Плессена второй раз не допрашивали, да и зачем ему врать?

Да, зачем?

Они все сделали правильно, ничего не пропустили, проверили непосредственное окружение Плессена и все его непрямые контакты. И тем не менее, каждый след вел в никуда. Ясно было лишь одно: кто-то ненавидел Плессена настолько сильно, что убивал людей из его близкого окружения. Значит, этот «кто-то» должен хорошо знать Плессена. И Плессен должен знать его. Иначе все остальное оказалось бы нелогичным. Однако же Плессен утверждал, что не имеет ни малейшего понятия, кто бы мог быть преступником. Собственно говоря, это было невозможным. Он должен был что-то знать или хотя бы предполагать, по крайней мере, о чем-то догадываться. О том, о чем он не сказал им, хотя ему было ясно, что этим он ставит под угрозу жизнь своих близких.

Да, это было как раз то, чего не хватало в деле, и Мона готова была надавать себе пощечин за то, что раньше об этом не догадалась. Плессен, на удивление, не горел желанием помочь им, не проявлял никакого энтузиазма. Даже ни разу не позвонил по своей инициативе в отдел, чтобы спросить, как идет расследование. Все родственники жертв убийц всегда спрашивали об этом, а некоторые из них оказывались даже очень настырными. Только не Плессен. Да, по Плессену было видно, что у него горе и это горе, насколько она могла судить, было искренним. «Чего не хватало в нем, — так это ярости», — подумала Мона. Всех близких погибших рано или поздно охватывала бессильная, разрушительная ярость. Их терзали сомнения в смысле жизни, в справедливости мира, они чувствовали, что судьба немилостива к ним, они отчаянно протестовали против этого.

Мона вспомнила допрос. Жена Плессена Розвита ужасно плакала, а ее муж был бледен и молчал. Весь в горе, но не в гневе из-за пережитой боли.

Это могло быть связано с тем, что Плессен все же знал, что он не был отцом Самуэля. Приемный сын никогда не мог стать родным, сколько ни старайся — существовала разница в эмоциональном восприятии своих и чужих детей, и прежде всего тогда, когда не оба родителя были согласны с усыновлением, а особенно если кто-то из них имел ребенка от предыдущего брака. Но если Плессен знал правду, то почему он им ничего не сказал? Такую информацию не скрывают, во всяком случае, когда речь идет об убийстве. В конце концов, нельзя было исключить, что настоящий отец Самуэля тоже играл в этом деле какую-то роль. Мона заехала в подземный гараж и поставила машину на стоянку. В лифте с ней поздоровался коллега из отдела 14, и она кивнула ему с отсутствующим видом. Ей надо было проверить протокол допроса, который вел Форстер. И потом лично поговорить с ним.

Плессен о чем-то умолчал. В этом Мона была уверена.

Сегодня, на второй день семинара, Давид чувствовал себя уже почти как дома в полутемном, завешенном синими шторами помещении. С утра они еще поговорили о Сабине и ее семье; Давид понял не все, однако, в общем, сделанный Фабианом анализ проблем Сабины показался ему логичным и точным, и Сабина, очевидно, так же восприняла его. По крайней мере, сегодня она казалась более расслабленной, у нее было хорошее настроение.

Теперь Фабиан делал с ними другое инициализирующее энергию упражнение, которое он называл «подъем кундалини». Он поставил компакт-диск с записью барабанной музыки и приказал ученикам закрыть глаза и сотрясаться в ритме музыки. Сотрясаться? Давиду показалось, что он ослышался, но, прежде чем он успел задать вопрос, упражнение началось.

— Сосредоточьтесь на себе! — крикнул Фабиан, и снова Давиду показалось, что все, кроме него, поняли эту команду.

Он снова полуприкрыл глаза и тайно наблюдал за тем, как другие двигали своими конечностями. Все, казалось, полностью ушли в себя, хотя их движения оставались все же скованными и угловатыми. Он и не собирался дурачиться таким образом.

Для виду он переступал с ноги на ногу и поочередно смотрел на присутствующих: Фолькер, Сабина, Гельмут, Рашида, Франциска, Хильмар, из них трое мужчин: Фолькер, Гельмут, Хильмар. Фолькер: редкие светлые волосы, местами седые, возраст — около пятидесяти лет. Хильмар: за тридцать лет, долговязый, лысина с узким ободком волос, на лице застывшее выражение, будто он съел что-то несвежее. Гельмут: возможно, ему около тридцати лет, чрезмерная полнота, жирные темные волосы, заплетенные на затылке в тонкую косичку, толстые губы, подпорченные зубы. По возрасту он наиболее подходил под описание предполагаемого преступника, каким его рисовала главный комиссар полиции Зайлер. Правда, она посоветовала не считать имеющуюся характеристику единственно возможной, понаблюдать за всеми присутствующими мужчинами и узнать их фамилии.

Последнее оказалось самым трудным, поскольку все звали друг друга исключительно по имени. Если бы Давид стал задавать вопросы, это навлекло бы на него подозрения. Очевидно, ему придется под каким-нибудь предлогом отпроситься выйти и поискать бюро Плессена, где, как он надеялся, находился список участников нынешнего семинара. Все трое мужчин, как узнал Давид вчера за обедом, уже участвовали в одном из семинаров Фабиана, а теперь хотели углубить свои познания. Фолькер был терапевтом, а сейчас как бы повышал свою квалификацию. Хильмар был старшим учителем школы для детей из трудных семей. Гельмут умело уклонился от ответа на вопрос о работе, вместо этого он наплел что-то об изучении психологии в институте, то есть, предположительно, он был безработным. Давид решил держать всех их в поле зрения, особенно Гельмута. Он очень надеялся, что в сегодняшнем построении семьи наступит очередь кого-то из мужчин.

Дробь барабанов становилась все громче и быстрее, и в конце концов навязчивый ритм захватил и Давида. Он полностью закрыл глаза и отдался музыке, в которой не осталось больше мелодии, лишь задающая ритм дробь бонго[19], конга[20] и чего-то металлического, что Давид не смог определить. Это были совсем другие звуки, не похожие на электронные ритмы хип-хопа, которые Давид привык слушать по ночам. Эти барабаны были живими и дикими, они каким-то образом опьяняли, причем не приглушали восприятие, а наоборот, казалось, делали все ощущения более острыми и четкими, так что Давид мог различить звучание каждого отдельного инструмента.

Затем музыка внезапно оборвалась. Давид разочарованно открыл глаза. Его тело могло бы выполнять это упражнение еще несколько часов.