Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 51

А теперь он думал, что, раз он все выдержал, может быть, когда-нибудь исчезнет эта ужасная боль из прошлого. Вдруг он услышал голос Фабиана:

— А твоя сестра? Какую роль играет она?

Давид сделал глубокий выдох, так что в легких не осталось ни глотка воздуха. Затем он лег на пол, тело ощутило приятную прохладу. Он услышал, как на улице загремел гром. Это была желанная гроза.

Он был слишком слаб, чтобы оказать Фабиану хоть какое-то сопротивление. Он лишь мысленно твердил как заклинание: «Нет, я и не знал, какая энергия высвобождается при этом, как обнажаются все внутренние хитросплетения, какая сила начинает управлять человеком, словно он — разумная, но бестелесная и бездушная машина». Давид улыбнулся, вспомнив, что еще недавно он считал себя свободным человеком. Он, конечно же, был каким угодно, только не свободным. Он бился в сети, охватывавшей несколько поколений, где каждому было отведено свое место и вырваться из которой не мог никто.

Ему было все равно. Он мог сказать Фабиану любую правду. Это уже не имело никакого значения. Он все равно никогда не станет таким, каким был раньше.

На улице лил дождь.

Мона сидела, вытянув ноги, на жесткой кровати и щелкала переключателем каналов древнего телевизора. Как только она добралась до гостиницы, началась буря и гроза. Сейчас резкие порывы ветра швыряли в оконные стекла миллиарды дождевых капель со звуком, похожим на приглушенную пулеметную стрельбу. Было девять часов вечера, Мона только что позвонила Антону и узнала, что у Лукаса все в порядке. Сейчас она не чувствовала ничего, кроме усталости. Усталости от споров с Бергхаммером утром, от болтанки в вертолете после обеда, от старухи, с которой она провела несколько часов, так и не добившись от нее толку. А ей срочно нужен был результат, чтобы хотя бы позднее оправдать эту дорогую поездку. Все же она надеялась, что поездка была не напрасной.

Она выключила телевизор, зажгла сигарету, откинулась на спину и выпустила дым в потолок, усеянный многочисленными трещинами. Вокруг — ни звука, только шум непогоды, то усиливавшийся, то затихавший. Настольная лампа мигала. В комнате стоял запах пыли и старой материи. Гостиница была неописуемо ужасной. Лючия, секретарша Бергхаммера, нашла ей, наверное, самый дешевый отель из всех имеющихся в этом городе. В наказание за то, что таки переспорила Бергхаммера.

Мона взяла сумку и вытащила из нее магнитофон. Затем поставила его на кровать и нашла первую кассету. Надела наушники и перемотала пленку вперед.

— Ваш брат, каким он был в детстве?

— А каким он должен был быть? — прозвучал молниеносный ответ, причем это было сказано таким недружелюбным тоном, что Мона даже сейчас вздрогнула.

Она снова испытала неприятное ощущение, что попала впросак, — как говорят, села не на тот пароход. А потом возникло чувство, заставившее ее спрашивать дальше. Дать ей выговориться. Некоторые свидетели любят начинать издалека. И если уж им давали возможность высказаться, то потом их было не так уж трудно направлять в нужное русло.

По крайней мере, так гласила теория. Но в случае с Хельгой Кайзер теория оказалась справедливой лишь частично. История Хельги Кайзер — или, по крайней мере, та, которую она сейчас собралась рассказать, — начиналась в пятидесятых годах Тогда ей было около тридцати лет. Война закончилась, и она жила с матерью «не в той части столицы».

— Что вы хотите этим сказать?

Старуха сочувственно посмотрела на нее.

— Ну, в восточной части. Там, куда не долетали «бомбардировщики с изюмом»[22]. Это была неправильная часть города. А я хотела попасть в правильную.

— М-да… В то время вы еще поддерживали контакты с вашим братом?

— Нет. Он уже был по другую сторону границы.

— На Западе?

— Точно.

— Ну хорошо, но это же не причина… Берлинскую стену построили намного позже, и…

— Да. Я была по одну сторону, он — по другую.

— Фрау Кайзер…

— Больше мне нечего сказать. Откровенно говоря, я искала мужчину, который вывез бы меня оттуда. Фабиан жил на Западе и прекрасно проводил время, не вспоминая о сестре.

— Да… Фабиан — он что, всегда был таким?

— Каким?

— Ну, эгоистичным.

— Чего вы снова от меня добиваетесь?

Мона слышала в наушниках свое собственное дыхание.

— Послушайте, фрау Кайзер. Вы сейчас намекали, что ваш брат бросил вас в беде. Тогда такой вопрос: он что, всегда так делал? Склонен ли он к тому, чтобы блюсти только свои интересы?

Короткий смех, больше похожий на лай:

— Да, моя дорогая. Можно сказать, что так.

Молчание, во время которого Мона ожидала, что женщина скажет больше. Даст хоть какое-то пояснение к такой уничтожающей характеристике. Но та молчала. Вместо этого фрау Кайзер сжала губы, словно стараясь не позволить себе сказать больше самого необходимого.

Мона нажала на кнопку «пауза» и задумалась. Немного позже Хельга Кайзер действительно разговорилась и потом даже не хотела останавливаться. К сожалению, она больше не говорила о своем брате, а исключительно о мужчине, с которым она в пятидесятые годы жила в гражданском браке, и об их совместном сыне.

— Так у вас есть дети?

— Уже давно нет. Мой сын умер.

— О… Давно?

— Уже не помню. Может, лет пятнадцать тому назад? Он был… болен.

— Соболезную.

Они еще раз вернулись в пятидесятые годы. Хельга Кайзер, тогда еще Хельга Плессен, сумела-таки уговорить своего сожителя уйти на Запад, но однажды он просто взял и вернулся вместе с их общим сыном на Восток. Бросил ее одну. Скрылся в «зоне»[23], а тамошние «свиньи», как сказала Хельга Кайзер, не давали ей никаких сведений о его местонахождении. Никто не хотел ей помочь, и в конце концов она сдалась и вышла замуж за другого. Лишь намного позже, уже когда давно была построена Берлинская стена, ее сын позвонил ей оттуда. Тогда ему было десять лет, и она смогла более-менее регулярно посещать его.

— Почему ваш сын… отчего он умер?

— Рак поджелудочной железы. Я… мне самой пришлось в то время лечь в больницу. У меня… да это неважно. Так что я его больше не видела. До его смерти.

— Вы не могли больше приезжать к нему?

— Нет. Мы с ним говорили пару раз по телефону. Знаете, он был врачом. Он знал, что его ожидает. И это было так… жестоко.

Лицо старой женщины смягчилось, стало доступнее, приветливее. Моне было не по себе от с трудом подавляемой нервозности, и все же она решила еще раз спросить о брате. Может, ей удастся воспользоваться изменившимся настроением старухи. Но надо было начать по-умному.

— Расскажите мне что-нибудь о вашем детстве.

Это была уже третья попытка, в этот раз удачная, может, потому что она не упомянула имени Плессена.

— Что же вы хотите знать? — спросила Хельга Кайзер, будто с трудом соображая, что от нее требуется, хотя прекрасно понимала, о чем и, прежде всего, о ком шла речь, однако Мона решила, что пусть все идет, как идет, и не стала уточнять.

— Все, — ответила Мона. — Где и как вы жили? Каким было ваше детство?

— И чем вам поможет то, что вы узнаете об этом?

— Пока что не могу сказать. Я разберусь потом, когда прослушаю эти записи.

— Я этого не понимаю. Вы предприняли такую дальнюю поездку, чтобы я рассказывала вам истории незапамятных времен?

К счастью, Мона вовремя поняла, что эта перебранка была, что называется, отступлением с боем. Что эту старуху на самом деле просто распирало от желания говорить о себе. Она уже много лет жила тут в одиночестве, и наконец-то появился кто-то, желающий что-нибудь узнать о ней. Не успела Мона подумать это, как до нее дошло и все остальное. Все и всегда интересовались только Фабианом. И никто — маленькой Хельгой. Так что придется идти в обход, используя тему «Хельга», чтобы добраться до цели ее расспросов и получить информацию о Фабиане. Обходные дороги ведут к потери времени, но уже ничего нельзя было изменить.