Вечная жизнь - Бегбедер Фредерик - Страница 12

Избавлю вас от разглагольствований церковников на тему жизни после смерти. Я не любитель казино и парижского тотализатора и не заключаю пари. Мне плевать на жизнь после смерти, я хочу продлить мое существование до бесконечности, натянув нос Безносой с косой. Католики молятся о «жизни вечной» – мне нужна жизнь без конца, причем без всяких предварительных условий. Проблема с Богом в том, что, если в Него не веришь, выглядишь очень жалко. Особенно в пятьдесят, когда тело начинает разваливаться. Несмотря на все усилия, антивозрастные кремы, инъекции ботокса, сосудистые импланты и аюрведические массажи, состояние будет только ухудшаться до полного и окончательного поражения. Именно поэтому почти всем ревностным католикам за пятьдесят. Церковь – СПА для души.

Неужели я утратил пристрастие к суете?

У Роми и Лу впереди было много-много лет: я уважал их долголетие. Обе мои девочки уже при рождении были постгуманистками. Дети – изумительные многоклеточные организмы, бегающие по гостиной и радующие наш глаз.

Рождение Лу значительно осложнило работу над этой книгой. Когда ваш малыш лепечет «папа, папа, папа», требуются колоссальные усилия, чтобы устоять перед улыбающимся существом, жаждущим внимания. Я печатал на компьютере этот параграф, а Лу пряталась за шторами и ждала, когда я ее «найду» и защекочу, а она будет звонко смеяться, встряхивая соломенными волосиками. Как прикажете сочинять «Войну и мир» в подобных условиях? По слухам, Диккенсу удалось высидеть «Оливера Твиста», когда вокруг бесились его сыновья. Может, и так, но это роман о несчастных детишках – своего рода отплата маленьким бесенятам, мешавшим великому англичанину творить. Я мщу менее замысловато – покусываю ушки Лу и пухлые подушечки пальчиков, пока она не запросит пощады: «Хватит, папа, ну хватит уже!» У моей девочки нежнейшая в мире кожа, а щель между маленькими зубками, как у Ванессы Паради[125] (та, правда, старше на сорок пять лет). Профиль крутолобой богини, задорный носик, капризный рот и умопомрачительные ямочки на щечках. Легко ли творить нетленку, когда вокруг вас прыгает самое совершенное существо на свете? Прошу прощения, отвлекусь – нужно поменять памперс, работать продолжу завтра. Литература подождет: маленькая ладошка в моей руке мешает писать.

Не хочу, чтобы Лу взрослела, и боюсь дня, когда Роми меня покинет. Лу шалит в дýше; с восторгом выясняет, что клаксон издает громкие звуки; пробует вишню – сначала недоверчиво (из-за косточки), потом с удовольствием; сбрасывает с полки все мои DVD, я протестую и – о радость! – нахожу «Ребро Адама» Джорджа Кьюкора. Роми в этом возрасте совершала те же «чудеса», сам я развлекался, переворачивая столы в Нейи… Детство, заново переживаемое в третий раз, – это великое чудо и счастье. Я молодею с рождением каждого ребенка.

Я разрешаю Роми все, что запрещает ей мать: есть перед ужином арахисовое масло и Mi-cho-kos, смотреть телевизор до полуночи, разговаривать по телефону, лежа в кровати, общаться с подружками-одноклассницами на «Фейстайме»… Перед Лу никто не может устоять, особенно я. Ее акварельки важнее моих передач. Дочери научили меня не тратить время попусту. В 2000-х иерархия моих приоритетов переменилась коренным образом: сделать морского конька из пластилина куда важнее, чем групповушка с двумя словачками.

Удачный день, это когда Лу смотрит Кролика Питера, а я смотрю на Лу, попивая пиво (я заметил, алкоголь расслабляет меня и ставит на один уровень с дочерью, пьяный взрослый – тот же ребенок).

Вчера мне приснилось, что родителей кремировали. Лу играла в гостиной с двумя урнами, вывалила мамин прах на ковер, и кучка серой пыли разлетелась по полу. Потом я заметил, что папин прах оказался там же, и родители образовали горку пыли на белом ковре посреди комнаты. Я проснулся в тот момент, когда мой робот-пылесос Dyson 360 Eye в мгновение ока всосал моих предков.

Уже сегодня cуществует множество способов победить смерть, но они остаются достоянием нескольких китайских и калифорнийских миллиардеров. Лучше быть живым постгуманоидом, чем человеком в виде праха. Я понял, что не так уж дорожу моей человечностью, иначе выбрал бы другое занятие, чем быть телеведущим. Я не фундаменталист, не непримиримый сторонник биологического тела. Если для выживания нужно превратиться в машину, я без лишних ахов-охов отказываюсь от весьма приблизительной человечности. Я ничем не обязан Природе, этой жестокой убийце. Сам испортил все, что мог. Мне необходим второй шанс: много не прошу – всего-то лишние сто лет. Успею наверстать упущенное.

Лу строго смотрит мне в глаза и требует «бабочковых» поцелуев. Я моргаю ресницами по ее бархатным щечкам. Потом она хочет зверушку, «которая карабкается-карабкается». Я исполняю – щекочу ей шею, и она хихикает. «Еще!» Обожаю этот сладостный утренний момент, когда Лу предпочитает меня Tchoupi[126].

Я наслаждаюсь этими «увертюрами», хоть они и подстегивают мою агонию.

Первый этап поиска вечности я запланировал как медосмотр у любимого врача звезд, специалиста по функциональным исследованиям и превентивной медицине из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду в Пятнадцатом округе по соседству с бывшей штаб-квартирой Canal+, оформленной Ришаром Мейером. В этой студии снимается моя передача и «Ежедневно» Яна Бартеза.

Фредерик Сальдманн – кардиолог и знаменитый специалист по вопросам питания. Его первая книга «Лучшее лекарство – вы сами» вышла тиражом в 550 000 экземпляров. В принципе, на консультацию к нему очередь на два года, но я – знаменитость, а система, в которой мы живем, не совсем демократична. Я был склонен доверять Сальдманну. Врач, питающий слабость к массмедиа, будет бдительнее собратьев: он знает, что моя кончина сильно повредит его репутации.

Госпиталь из стекла и стали напоминал гигантский космический корабль, ощетинившийся трубчатыми структурами, как терминал 2E аэропорта Шарль де Голль. Две огромные пальмы в центре вносили в обстановку ноту экологического экзотизма. Идеальные декорации для съемок клипа U2 или фонда современного искусства. Дизайн был частью утопии и требовал представления, иначе никто бы не поверил: медицина не слишком изменилась с мольеровских времен. Именно в госпитале Помпиду пациенту впервые пересадили искусственное сердце Carmat. Он умер через три месяца, но попытка заслуживает всяческих похвал. Les échos даже написала об этом футуристическом заведении 24 октября 2016 года: «Самые безумные надежды на тканевую регенерацию ожили в начале года после того, как профессор Филипп Менаше из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду представил ученому собранию первую пациентку, которую с успехом лечили после инфаркта эмбриональными стволовыми клетками человека». Теперь я знаю, где можно будет продлить мамину жизнь, если ее сердце снова начнет «кашлять».

В коридоре третьего этажа корпуса «С» над дверями висит табличка «Фармакология / Токсикология». Я принял надпись как персональное предупреждение. Идя через холл приемного покоя, я увидел множество съежившихся, дрожащих стариков. Они как будто не понимали, что не обязаны тут быть. Интерны на рысях мчались к электронным микроскопам, а звезда этажа неподвижно стояла передо мной. Доктору Сальдманну было шестьдесят четыре года, но выглядел он лет на десять моложе. Стройный жизнерадостный доктор Алена Делона, Софи Марсо, Бернара-Анри Леви, Изабель Аджани, Жана-Поля Бельмондо, Романа Полански протянул мне руку и провел в свой кабинетик. В отделении не стирали простыни из-под лежачих больных – занимались продлением жизни человечества не с помощью прокладок и гигиенических непромокаемых трусов, а научными методами. Доктор был в белом халате, лицо украшали очки в дорогой хромированной оправе. Вылитый Майкл Йорк в «Хрустальном возрасте». Проводник вечности напоминал героя научно-фантастического фильма в стиле clean. Предпочитаю английское слово французскому «чистый», читай «клинический». Он измерил мне давление, и оно оказалось повышенным, а вот кардиограмма беспокойства у Сальдманна не вызвала.