Разношерстная... моя (СИ) - Сергеева Александра - Страница 12

– Во, видала? – сунул ей Батя в нос увесистый кукиш и накрепко вцепился в мохнатый загривок: – Вот тока мне тут поцарапайся! Зубы-то, чай, назад Отрыжка вставлять не умеет. А ты у меня без зубов такой красавицей станешь, хоть вой! Одна с тебя польза и останется, что шкура на воротник.

Рысь замерла и недоверчиво покосилась на деда – тот многозначительно прицвиркнул и криво ухмыльнулся. Рысь повела длинным ухом с кисточкой, мол, говори, деда, слушаю тебя со всем вниманием.

– Во! – ткнулся ей в нос второй кукиш. – Давай, вертайся. Я тут еще с кошками облезлыми бесед не разводил. Много чести, засранка, туды тебя!

Через три удара сердца в его руке висела горестно моргающая внучечка и плаксиво кривила ротик.

– Во! – третий кукиш обстоятельно разъяснил, где Батя видал ее кривляния. – Откуда взяла? – ткнул он ее носом в три цветных блестящих камушка, лежавших на краю стола.

– Украла, – со вздохом человека признающегося, но отнюдь не раскаявшегося, поведала Ялька, невольно почесав задницу.

– Ага! Чует, чем для нее дело кончится! – обрадовался Батя.

– Нельзя, – помотала взъерошенной головенкой внучка. – Слабых бить нехорошо.

– А красть все, что плохо прячут?

– Их хорошо прятали, – озадаченно возразила внучка, вытаращив глазенки. – Я всю ночь проторчала на крыше. А после еще добывала…

– И чуть не попалась, – посерьезнел Батя, выпустил ворот замшевой рубахи и погладил непутевую по спине: – А попадись ты? Где б я тебя искал? И без того ублюдки Оглодышевы подглядели, как ты перекидывалась. Где и умудрились-то? Да они задротыши неудалые. А возьмись за тебя кто покрепче…

– Один уже никому не скажет, – потупившись, призналась Ялька, ковыряя сапожком дощатый пол харчевни.

– Упокоила, – без укора или сожаления догадался Батя. – Точно ли мертв?

– Укусила, – подтвердила Ялька. – Влезла змеей в управу и достала за пятку.

– В какую управу? – опешил дед.

– В Тайную, – с готовностью ответила оборотенка, не имевшая привычки лгать.

– От же дура! – обессиленно простонал Батя, уложив руки на стол и вперившись перед собой тяжким взглядом.

– Де-еда, – затеребила его плечо Ялька. – Деда, я осторожненько. Меня ж никто не видал. Я точно знаю: никого не встретила, ничей запах не почуяла. И взгляд тоже.

– Ага, – едко усмехнулся тот. – И следы за собой замела. Да письмецо на мертвяке оставила.

– Зачем?

– Дак с разъясненьицем же. Откуда в Тайную управу забрела змея. Да отчего сунулась не к первому встречному, а прямиком к Оглодышеву отродью. К тому самому, что наложил на тебя лапу при всем честном народе. Нынче же, гляди, к самому Оглодышу Хранивой не погнушается наведаться. Этот любит всякие загадки. Хлебом не корми – дай порыться в чужом дерьме.

– Деда, тогда я к нему сбегаю, – виновато засопела Ялька.

– К державнику?

– Не, к Оглодышу, – вытаращилась она на столь нелепое подозрение. – Покуда не рассвело, так державник-то к нему не сунется. Чего ему там по ночи-то делать? Он, может, еще и Ныршу-то не видал. А и видал, так пока не смекнул, чего там было.

– И видал, и смекнул, – отрезал, поднимаясь, Батя.

Он открыл дверь своей горенки, проверил: не слушал ли их кто? А после принялся обряжаться в темную разбойничью одежу.

– Деда, может, я сама? – решительно влезла в его размышления Ялька. – Меня-то кто углядит? А ты вон у меня какой большой. И старенький.

От запущенного в нее стоптанного сапога оборотенка увернулась – она и от брошенного ножа-то уходила с завидной легкостью. Дед вроде бы мрачно помалкивал, но Ялька просияла: коли бросается, стало быть, не сердится. А все эти его грозные взгляды да игра в молчанку лишь дань наставлениям бабки: не портить ей девку! Да деда ее и не портил: вон какая она ладная да ученая. А что тоща, будто палка, так это из-за ее нездешней породы, как говаривала Отрыжка. Мол, время покажет: где и как у внученьки повылазит да округлится. Оно ж должно округлиться? Иначе как же ей понравиться этому…

Ялька тряхнула головенкой, но навязчивый лик не пропал – засел там, будто жук под корой. Она ничегошеньки не знала о той самой породе, что была ее с рождения. И не могла знать, ибо первое, что помнила в жизни: деревянный ящик да тяжеленные золотые цепи. Но откуда-то из нее самой в голову порой заползали нужные знания о таких, как она. Этим выползунам Ялька верила, потому как после все, что те нашептали, свершалось точь-в-точь. Вот и нынче она узнала, и сразу приняла, как должное: тот державник, что спас ее от зловредного Нырши, есть Ялькина судьба во веки веков. И никого она уже до себя не допустит. Не сможет, как Отрыжка уже никогда не сможет омолодиться. А дед Батя…

– Прочисть уши, убогая! – окликнул он, запихивая в пояс последний узкий ножичек. – Дрыхнешь? Заварила кашу, а теперь раскиселилась. Чего мордаха такая горестная? Небось, стыдобственно со старым дедом прогуливаться? На кобелей смазливых уже облизываешься, сопля жидкая?

– Не, на кобелей нет, – честно захлопала ресницами Ялька, прыгнув к деду и уцепив его за руку. – И не думала даже. А теперь и подавно поздно.

– Это, с чего ж это поздно? – насторожился, было, Батя, помятуя, что у оборотенки все, не как у людей, но спохватился: – После пожалишься. Вот-вот рассветет. А мы все на месте толчемся.

Ночной сумрак уже тронула утренняя сероватая хмарь. Но воровской угол Стольнограда дрых без задних ног. Натрудившийся, нагулявшийся за ночь местный народец притомился и расползся по своим халупам – славное времечко для нечестных дел против нечестивцев. Батя, набросив на голову замызганное наголовье обтрепанного длинного плаща, уверенно шагал по кривым улочкам да ущербным переулочкам. Рядом трусила невзрачная поджарая собачонка. Она отчего-то не крутила по сторонам башкой и не принюхивалась к предутреннему холодку. Увидал бы кто, мог и подивиться, да только редких неугомонившихся бродяг они обходили стороной. А то и пропускали мимо, укрывшись за покосившимися щербатыми оградами.

Дом Оглодыша, заросший лебедой с крапивой, торчал за высоким крепким забором, что хозяева справили совсем недавно. Калитка, понятно, накрепко заложена – собачонка еще в нескольких шагах от нее вдруг легла на брюхо и будто бы пропала с глаз. Здоровенная змея скользнула в дыру под оградой, и вскоре во дворе тихохонько заскрипело деревом об дерево. Калитка приоткрылась, сонно скрипнув. Батя протиснулся на двор, не рискнув распахивать нарочито певучую сторожиху. Кто ее знает, что она дальше запоет? Змея дождалась его и скользнула в распахнутый продух, что вместе с осевшим домом опустился и лег на землю. Дверь Ялька открыла не сразу: поначалу слила из масляной лампы все, что там нашлось, и смазала дряхлые петли.

По правде сказать, в одиночку она бы управилась с тремя спящими мужиками куда, как быстрей: либо покусала, либо влила куда-нибудь бабкиной отравы. Но, дед твердо постановил: только резать. Отравой он в своей жизни уже нашумел, и напоминать о том державникам не торопился. А змея их итак переполошила, так чего ж рисковать понапрасну? Зато добрый ножичек – дело в воровском углу столь обыденное, что никто и вопросов задать не удосужится. Оглодыш и сам падаль падалью, и сынки под стать – кто ж удивится их безвременной кончине от ножа?

Ялька зажгла свечу. Старый разбойник знал свое дело: скоренько оценил, кто, где валяется – прямиком на полу в куче рванины – примерился и в единый миг перерезал все три глотки. Оглодыш успел распахнуть глаза и узнать Батю. Даже тщился привстать, зажимая рукой рассеченное горло. Но с хрипом саданулся затылком об пол и заелозил, подыхая. Тайна оборотенки, открывшаяся ему случайно, упокоилась вместе с ним. Во дворе, не осторожничая со своими следами – для них были надеты новые сапоги – Батя затер змеиный след. Потом перелез через ограду за домом на другую улочку. Та привела разбойную парочку на пустырь. Там у костерка жались друг к дружке трое бродяжек, не раздобывших на ночь крышу. Они обернулись, когда услыхали на краю улочки собачье рычание да возню. Присмотревшись, все трое рванули выручать сапоги, что нещадно трепала дурная псина. От брошенного камня та увернулась и с ворчанием унеслась прочь. А трое счастливцев схватились меж собой за новенькие щегольские сапоги с заковыристыми подковками.