Тени леса - Войцек Виктория - Страница 26

Когда мелодия, которую братья тянут, стихает, а по лесу проносится очередной крик, я резко отворачиваюсь и упираюсь ладонями в ствол дерева. Иначе упаду, просто свалюсь на бок от бессилия. По спине мурашки бегут, голова кажется такой пустой — и в этой пустоте так громко звучит эхо долетевшего, резанувшего по ушам воя. Меня выворачивает, а по щекам начинают течь горячие слезы. Не понимаю, как еще держусь. Потому что шатает. Потому что колени трясутся так сильно, как никогда прежде.

Я все стою, склонив голову, когда смолкают крики. Пламя, забравшее не одну жизнь, тает, сжимается до крохотного огонька, которого и не видать вовсе. На спину мне опускается заботливая ладонь, которая поднимается до лопаток, а потом ведет вниз — к пояснице. Даже не вздрагиваю — нет сил.

— Все хорошо? — звучит над ухом.

«Нет!» — почти вырывается из груди. Да только не решаюсь отвечать так главе культа, иначе рискую стать нечистой в его глазах. Голос терпим к иноверцам. До той поры, пока не сочтет их опасными. И я не знаю, где та черта, которую не следует переступать. Поэтому, отдышавшись, отвечаю:

— Да.

Меня, взмокшую, дрожащую, подхватывают и уносят, оставляя позади друзей-братьев. Уже скоро нас будут искать, но пока есть время дойти до одного из тайных ходов и, не привлекая внимания, скрыться.

После этого я перестаю танцевать. Прихожу в таверну, сажусь за один из столов и накрываю голову руками. Я хочу выпить, хочу смыть все воспоминания. Да, я не видела почти ничего — просто стояла вдалеке и даже так не продержалась долго. Но мне хватило, чтобы почувствовать себя чудовищем. Да, возможно, я не приложила к этому руку, но я смотрела. Смотрела и не противилась, хотя могла бы броситься к церкви. Я бы успела. Но какая сейчас разница? На словах-то я что угодно могу.

Меня жалеют. Треплют по волосам, вздыхают и угощают траувом. Говорят, что не должна девочка видеть такое, да и никто не должен. Я киваю. Только от добрых слов хуже становится. Хочется встать, выкрикнуть: «Я ваше чудовище! Я!» Но на подобное храбрость нужна. А мне двадцать восемь Половин, понимаете? Двадцать девятая приближается. Я умею разве что воровать и обманывать. Последним и занимаюсь: благодарю тихо, порой обнимаю и принимаю подачки, которые туманят голову, разум дурачат, но не спасают.

Все реже возвращаюсь в свою комнатушку, а приходя, вижу на кровати ткани и ленты, которые рву. Избавляюсь от них — дорогих, наверняка на последние деньги купленных, — и, склоняясь над клочками фиолетовыми да белыми, давлюсь слезами.

Эти подарки пахнут Элгаром. Человеком, которого я больше не хочу видеть. Никогда.

Друзья-братья шумно обсуждают будущее. Голос сообщил, что мы пересечем море, отправимся далеко-далеко, туда, где не видно Вайса, и что-то внутри отзывается на эти слова. Сердце колотится, желудок скручивается, и губы дрожащие в улыбку пытаются сложиться. Только в отражении вижу: на оскал похоже. Разучилась я радоваться, а может и вовсе сгорела, как когда-то сгорел Элгар.

Хочется скорее покинуть Вайс, уплыть на огромном корабле с белыми парусами. А как отвлекутся культисты на поиски нового обиталища, — сбежать. Куда угодно, лишь бы подальше от них и от Голоса. Только, кажется, найдет он меня, как бы хорошо ни пряталась. Даже сейчас следят друзья-братья, из каждого угла наблюдают: не сломаюсь ли. А может, видится мне все это после пары кружек траува. Ноги-то не держат, голова гудит. Вечерами шатаюсь по улицам, точно мертвяк оживший, и замечаю за каждым поворотом лица знакомые. Даже Голос нет-нет да пройдет мимо, оставив на мостовой несколько черных перьев. Иногда поднимаю одно, крепко сжимаю в кулаке, а затем отпускаю в полет. Но смятое, изломанное, оно падает на землю. Не парят по воздуху такие искалеченные, ох, не парят.

Близится день заветный — тот, когда мы соберемся, решим все вопросы и упакуем в мешки самое необходимое, оставив часть вещей здесь. Мы не вернемся, я знаю. Покинем Лирру навсегда, и я едва ли пожалею об этом.

И вот… он приходит.

Зал полнится народом, как в день моего посвящения. Людей столько, что я с трудом протискиваюсь между ними, чтобы не оставаться в первых рядах. Я не выдерживаю взгляда Голоса, а ведь он наблюдает. Не спасает даже то, что я остаюсь позади, рядом с двумя братьями, стерегущими высокие деревянные врата, через которые мы иногда выходим, когда получается их приоткрыть. Непонятно, зачем культистов приставили к ним: едва ли кто-то один справится со створками, а несколько человек привлекут слишком много внимания. Их убьют до того, как можно будет выскользнуть наружу.

— Настало время покинуть Вайс, — начинает вещать Голос, и те, кто до этого переговаривался, замолкают.

Пока он решает, как поступить, поскольку нас слишком много, ага, я щиплю сползающее по стене растение. Отрываю один за одним маленькие продолговатые листья и швыряю на пол. Это не настораживает, и вовсе не потому, что все завороженно слушают главу культа. После Очищения меня прозвали сломленной, а сломленной, чтоб вы знали, прощается многое. Даже когда за день до этого я повалилась на земляную насыпь и что есть сил ударила по ней кулаками, никто ничего не сказал. Я не поведала, что видела. Я дала слово.

И нарушаю его только сейчас, когда не перед кем держать.

Мы слушаем истории о кораблях и морских тварях, о хранителе нашем Атуме. Ах, как красиво, как изящно нас дурачат, рисуя прекрасные картины. На них деревья высокие, дома и домишки то тут, то там прячутся. На них — совсем иная живность, зато родная яровика встречается. Кажется, она есть везде, только заберись в лес глубже да смотри, не наступи. Я, может, и верила бы Голосу, но настораживает что-то в его речах, в улыбке, которую я замечаю, когда оборачиваюсь и тяну за длинный тонкий стебель.

Растение с трудом отходит от стены, пружинит под моими пальцами, а когда обрывается, я падаю вместе с ним на выглядывающие из-под земли каменные плиты. Громко ругаюсь и чувствую слезы в горле, точно все, что копилось, пытается наружу вырваться. Выкрикиваю проклятья, подтягиваю колени к груди.

А культисты-то на меня смотрят. И Голос молчит, ожидая, видимо, когда я успокоюсь. Наверняка улыбается. Уголки его губ всегда ползут вверх в такие моменты.

«Ты действительно ломаешься, — говорил он, касался моих волос, после чего огрубевшие подушечки приятно щекотали кожу за ухом, — но лишь для того, чтобы стать еще крепче, еще прекраснее, Ишет!»

Но сейчас, когда я так жду этих слов, их нет.

Тишина тревожно долгая: такая давит, прижимает к полу, заставляет чувствовать себя совершенно беспомощным. Я боюсь поднимать голову; вскидываюсь, лишь услышав женский крик, за которым следуют десятки других — громких, незнакомых и очень злых. Они влетают в зал, заполняют его, оглушают, и я, испугавшись, подаюсь назад. Пытаюсь спрятаться за колоннами, в углублении, которое раньше занимала деревянная статуя одного из хранителей. Обзор сверху закрывает свисающий плющ, по бокам — два высоких каменных столба. Но пусть так, пусть не знаю ничего, ага, но чувствую себя более безопасно, чем на виду.

Вот кто-то кидается к запертым вратам, вопит истошно, бьется всем телом в попытке отворить, но его отбрасывают в сторону. Возгласы все громче. Их сложно разобрать: они сливаются, становятся просто невыносимыми. Я поднимаю ворот, натягиваю его на нос, уши закрываю, но продолжаю слышать.

— Обезглавили! — плачет стоящая неподалеку Марш и руками дрожащими роется в маленьких тканевых мешочках, что на поясе висят. — Обезглавили нас!

Испуганно касаюсь пальцами шеи: на месте. Брешет старая, бросить бы в нее ком грязи, чтобы панику не сеяла.

— Обезглавили! — слышу низкий мужской голос и крепко сжимаю кулаки.

Озираюсь в поисках ответа. Находится он уж слишком быстро. Над головами нашими, у небольшого вытянутого оконца, с выступа свисает рука. Пальцы подрагивают, а из-под длинного рукава, частично скрывающего ладонь, вылетает перо. Оно кружится в проникающем в зал столбе света, опускалось все ниже.