Тени леса - Войцек Виктория - Страница 3

— Одна живешь?

— С мамой. — Девушка снова прячет лицо за волосами и улыбается, поджав губы. — Мы маленькие, нам одной кровати хватает.

В груди что-то щемит. Самриэль хватается за накидку, сжимает ее пальцами. Не хватало начать жалеть малышку, которая, в отличие от него, довольно легко справляется в одиночку. Ведь это на него надели ошейник, его приковали так, что колени до сих пор болят, и кормили одними объедками, если вообще кормили. И это он, как оказалось, комнатное растение, диковинный цветок в кадке, который помрет, когда снег выпадет и холодный ветер пробьется в помещение через щели в окнах.

Антахар боится покинуть тоу. Уже сколько времени пытается, но вновь к столице тянется. Ведь не знает, что ожидает там, за пределами, здесь же привычно все. Он помнит каждую дорогу. Только и это не всегда спасает. Даже когда подходит к границам — что-то не отпускает, и он разворачивается и поднимает сапогами пыль.

Девушка же легко очерчивает для себя границы, а если не понравится — и вовсе стирает. Пускай она младше, меньше, а голос время от времени дрожит, — ее не пугает неизвестность. По крайней мере, пугает не так, как общение с незнакомым человеком.

Самриэль припадает к кринке и жадно пьет, пытаясь восстановить силы, которых почти не осталось. Не те, что позволяют крепко стоять на ногах и преодолевать большие расстояния. Не те, что помогают удерживать оружие. Другие. Такие почти невозможно почувствовать, но Антахар знает точно: их нет. Иначе он не лежал бы на неудобной низенькой кровати и не вел бы бесед с ирр.

— И где сейчас твоя мама?

— Если хочешь прирезать меня, — не выйдет, — вдруг невпопад отвечает девушка. Уши начинают слабо подрагивать, когда она смеется. — Меня научили слышать и видеть.

— Почему ты считаешь, что я хочу тебя убить? — От ее звенящего голоса он вздрагивает.

— Ты думаешь, я затребую что-то за спасение. А тебе и дать-то нечего.

Хочется возразить, но нечего. Потому что ирр права, за одним лишь исключением: Самриэль не желает ей смерти. И дело не в благодарности за спасенную жизнь. Просто такие, как он, не умеют убивать.

— Я в твоей голове. — Она стучит указательным пальцем по лбу, но тут же смущается и горбит спину. — И мне ничего от тебя не нужно. Кринку только не разбей. Мама ругаться будет.

— Так где она?

Антахар хочет убраться из этого дома как можно скорее. Ведь кто знает, чего ожидать от женщины, вырастившей ту, которая зовет себя оружием и, судя по всему, прекрасно справляется со своими обязанностями?

— Мама ушла к хозяину. — Она переплетает пальцы, смотрит в потолок и тянет слова: — Но она вернется утром. И обязательно приготовит что-нибудь.

Внутри разливается неприятное, липкое чувство. Мать Самриэля уходила лишь раз. На ту сторону, а оттуда, как известно, не возвращаются. И Антахар, тогда еще совсем юный, скучал, как скучает ирр, которая время от времени выглядывает в окно, вытянув длинную шею.

Она живет одна и зарабатывает на пропитание деньги. Она знает, как поступать с ранами и чем обрабатывать лицо, чтобы избавиться от ощущения натянутой, словно тетива, кожи — об этом Самриэль узнаёт позже, перед тем как пламя в печи гаснет. Но девушка всё еще привязана: к людям и к месту. Его же не держит ничего. Только почему-то Антахар до сих пор кружит рядом со столицей, то отдаляясь, то вновь подходя достаточно близко, чтобы видеть высокие стены. Он задается вопросом, на который не может ответить себе честно. И хочет предпринять попытку — еще одну, возможно, не последнюю — приблизиться к границе и покинуть тоу. Ведь он знает: там, за сторожевыми башнями из деревянных брусьев, привычный лес, и ветви колышет холодный ветер, такой же, как здесь. Там под ногами ягоды яровики — оранжевые, яркие, такие Самриэль часто на базарах видел, когда приходил туда с сестрой, а теперь может сам срывать с тонких стеблей и кидать в рот. А еще там — новые люди, рядом с ними куда проще начать новую, возможно, лучшую жизнь.

Ночью Антахар убегает — вылезает через окно, когда девушка ложится спать. Оборачивается единственный раз, чтобы убедиться: ирр всё слышала, как и говорила совсем недавно. Ставни, которые до этого были распахнуты, закрыты. Возвращения Самриэля не ждут. Судя по всему, девушка ожидала, что он примет именно это решение. И если бы Антахар решил выбраться через дверь, та тоже оказалась бы незапертой.

Он бежит, чуть не спотыкаясь о выступающие корни деревьев. Бежит, чувствуя, как что-то сдавливает голову, пульсирует внутри, отчего двигаться всё труднее. Останавливается, лишь когда становится совсем темно, ведь раскидистые высокие кроны скрывают небо, не дают сиянию крошечных далеких огоньков проникнуть меж листвы. Тогда Самриэль находит себе место для ночлега. Он не собирается больше оставаться на голой земле. Ведь именно когда Антахар отдыхал, пытаясь согреться у костра, его и схватили. Он ищет место поукромнее, прислушивается к каждому шороху и верит, что сил добраться до сторожевых башен достаточно. А там он назовется своим прежним именем — впервые за долгое время.

Самриэль надеется, что на сей раз всё получится. Он молит о помощи, хотя бы самой малой, Светлую Деву Эйнри, которая дарит свет днем и покой — ночью.

Но она, кажется, не слышит.

Сейчас

Есть у бродячих музыкантов одна особенность: они появляются, когда нужно. Заходят в питейную, ставят инструмент на стул, стол или кладут подле. И кто-то из посетителей уж точно выкрикнет: «Самое время!», — и его тут же поддержат. Нарастает шум, звучит музыка, гремят удары кулаков о крепкое дерево и топают сами собой пустившиеся в пляс ноги. Конечно, и недовольных хватает, но не расслышишь их тихие голоса. Они или уходят, или, подхватив общее настроение, становятся частью огромной веселящейся толпы. А потому, пока стоит хоть одна таверна, пока жив хоть один ее завсегдатай, музыкант всегда будет приходить, когда нужно.

И вот, наступает очередной вечер. В дверь одного из подобных заведений заходит галлерийка — черноволосая, черноглазая, бледная и, как водится, остроухая. Ничего необычного, за что взгляду можно уцепиться. Да и народу вокруг достаточно, едва лицо соседа упомнишь — так много их, лиц этих, повидаешь. Кто подсядет, кто мимо пройдет, кто заговорить попытается. Случается, что и вовсе в морду дадут. Без причин, так просто.

Галлерийка садится за стол ближе к центру — почему-то пустующий и одинокий. Поправляет лежащие в капюшоне волосы, которые больше напоминают гнездо, настолько спутались, и снимает через голову ремень. Рядом ложится музыкальный инструмент, похожий на вытесанное из дерева птичье крыло, с пятью тонкими струнами. Девушка ласково гладит его ладонью, щелкает когтистыми пальцами бок и ухмыляется. Она кажется чуть уставшей, рисунок на лбу стерся, краска на губах — свелась, а одна из ладоней перемотана куском ткани, оторванным, видимо, от плаща, — черным и грязным.

Девушка поднимается с места, собирается скинуть с себя тяжелую, мешающую хламиду и в этот момент слышит, как тонко, жалобно звенит струна.

Дзинь!

Ухо недовольно дергается. Галлерийка скалится, обнажая клыки — четыре белых острых клинка, готовых вот-вот вонзиться в руку того, кто коснулся инструмента.

Дзинь! Дзинь!

Когда она хлопает ладонью по столу, кто-то рядом начинает тихо и жалобно скулить. Кто-то маленький, невзрачный, чью светловолосую макушку галлерийка видит, только опустив голову. Остроухий мальчик, отбившийся от невесть где ходящей матери, в свою очередь поднимает большие карие глазищи, в которых отражается пламя, громко шмыгает носом и вновь тянется, точно не его пытались одернуть. Он не отводит взгляда, только клонится в сторону, иначе ведь до струн не достанешь. А они издают такой забавный звук, когда подцепляешь пальцами, тянешь наверх и резко отпускаешь. И внутри, в круглом отверстии размером с кулачок малыша, что-то дребезжит.