Тени леса - Войцек Виктория - Страница 32

— Расскажи историю, красотка.

— Э, нет, — усмехаюсь и спихиваю его с колен.

Придумал тоже! Кто я ему? Мамочка? Хотя у пещерных, если не ошибаюсь, и нет такого понятия как «мать». Все они — дети племени, которые довольно рано учатся жить самостоятельно.

Конечно, иногда это даже забавно: такой большой и сильный Дио, Дио Торре, готов носить меня на руках и защищать лишь за то, что время от времени я расчесываю его спутавшиеся черные волосы, глажу или пою песни. Он, похоже, единственный, кто способен выносить мое пение, не закрывая уши.

Сложно представить, но я — музыкант с ужасным голосом. Хотите узнать, какой он? Возьмите кусок железа да по стеклу поскребите. Все еще не считаете это таким уж мерзким? Что ж, я спою. Но позже. А пока помолчите и сядьте на место. И не трогайте тимбас.

Так вот, пещерный трясет башкой, сопит недовольно и тут же вытягивается, поднимает руки над головой. Слышно, как косточки хрустят. Дио быстро приходит в себя. То ли память короткая, то ли нашел себе занятие поинтереснее.

— Я буду ждать, — бросает он вслед и зевает, — красотка.

Точно имя мое запомнить не может. Уж сколько раз говорила — без толку. Не свойственное пещерным слово «красотка» Дио подцепил при довольно забавных обстоятельствах у одного мужчины с курицей. Выхватил из предложения, забрал себе и понял, что оно как нельзя лучше подходит мне. Так в нашей компании, помимо Торре, есть Зенки, рыжая, Гарольд и красотка. А ведь мое имя — не самое сложное.

— Засунь свою «красотку»… — закатываю глаза и опускаюсь рядом с Лиатом.

Из всех, кто ночует на небольшом пятаке посреди леса, он кажется наиболее приятным собеседником. Гарольд, конечно, не обращает на меня внимания до той поры, пока я не откидываю его книжонку рукой. А, обратив, посылает к матушке, но я лишь смеюсь. Наивный саахит, меня посылали в куда более страшные места.

— Га-рольд…

Я делаю недолгие паузы. За это время он успевает подобрать книгу и зыркнуть на меня так, что, будь на моем месте Сатори, уже давно сжалась бы в маленький рыжезеленый ком.

Почему я веду себя так? Мне скучно. Не подумайте лишнего: читать я научена, с какой стороны книгу держать — тоже знаю. Но не так давно этот сур записал меня как часть отряда. Его отряда. Теперь-то пускай и терпит все, что я вытворяю. Раз уж, как выяснилось, я — такая уж незаменимая единица.

Ложусь, прижимаюсь затылком к его коленям и мысленно готовлюсь выслушивать недовольное ворчание. Но Лиат молчит. Отряхивает книгу, распрямляет страницы. Мне достается лишь тень улыбки на помятом небритом лице. И то до конца не уверена, предназначена ли она мне.

— Попрошу больше не делать ничего подобного, Инуата Ишет, — напевает он себе под нос и сдувает налипшую травинку с корешка.

Вытягиваю руки и разминаю пальцы: то в кулаки сожму, то разожму. Стараюсь ровно дышать, ведь иначе могу вспомнить все возможные оскорбления, которые слышала за жизнь, и обрушить их на Гарольда. Такое случается с каждым. Особенно — в моменты, когда вдруг остро ощущаешь, что за тобой следят. И следили все время.

А внутри-то все равно что-то кипит. Ощущения непередаваемы: булькает варево из эмоций, нагревается. И вот я с размаху бью Гарольда когтями по лицу, при этом продолжая все так же мило улыбаться. Оставляю длинные глубокие борозды на небритой щеке и выдыхаю. Становится спокойнее. Только покоя не дает вопрос:

— Ты-то откуда про это знаешь?

Провожу языком по подушечке указательного пальца. Ощущаю металлический привкус.

Никто не имеет права звать меня этим именем. В Книге давно значится другое, и, признаться, я этому даже рада. Новая жизнь, новое имя, ага. Забавно вышло.

Сказать по правде, я ожидаю, что меня спихнут, ударят в живот, сломают нос. Но Лиат улыбается в ответ. Я точно смотрюсь в отвратительное зеркало и вижу растянувшиеся губы, по которым стекает капля крови.

— Я вдвое старше тебя. — Гарольд достает какой-то перепачканный платок и прижимает к щеке. — Не стоит так удивляться. Я, например, осведомлен о том, кто твой отец.

— Я тоже.

Отмахиваюсь. Как бы это странно ни звучало, но отца я по-своему люблю, хоть он и сбежал, оставив мать еще до моего рождения. Наверняка ведь перед этим и записку хотел написать: «Дочь моя, беги». Да только не успел. Неудобно штаны-то одной рукой надевать, а второй — слова вырисовывать.

Казалось бы, за что любить-то? Его ж со мной и не было никогда. Но во мне течет кровь галлерийца, я росла на их легендах, впитывала их традиции. И если бы не это, кто знает, где бы я сейчас была? А потому я благодарна отцу.

Но у меня никогда не было желания его найти.

— Он галлериец, — добавляю я, рассматривая один из сломанных когтей. — И это все, о чем нужно знать, ага. Что мне, что тебе. Не лезь, Лиат. Целее будешь.

Все равно, откуда он взял эти сведения. Он никогда не отвечает на вопросы прямо, а гадать, что же хотел сказать саахит, у меня нет желания.

— Вообще-то это ты пришла и разлеглась на моих коленях, — напоминает Гарольд и дергает ногой.

Возможно, стоит извиниться. Но вместо этого я прижимаю палец к его прикрытой тканью окровавленной щеке и слегка надавливаю. Он понимает, о чем я говорю. Моя жизнь — не шкаф со старыми тряпками, в которых порыться можно в надежде вытащить что поинтереснее.

— Мое прошлое тебя не касается, — шепчу я. — Ага?

Пожимает плечами, убирает мою ладонь. Как и я, Гарольд не любит лишние разговоры. Куда важнее стереть следы моей ярости и вновь вернуться к чтению. Его это увлекает. Дурацкая страсть копошиться в чужой одежде, даже принадлежащей совсем незнакомому человеку, выискивать все новые и новые подробности. И молчать.

А еще он переиграл меня. Мерзкий сур умеет удивлять. Ведь это я хотела вывести его из себя.

— Гарольд.

Тяну руку, касаюсь когтями следов. Они зарубцуются, да так и останутся длинными белыми полосами.

Знаете, валрисы любят украшать себя всякими побрякушками: кольца в нос и губы, серьги, оттягивающие мочки, металлические шарики, которые загоняются под кожу. Их за несколько десятков шагов становится видно, а иногда — слышно. И ведь, сними все это, ничего интересного и не останется. Нам, живущим в совсем ином тоу, не понять подобных привычек. Чаще мы украшаем себя, вырисовывая на коже знаки. Некоторые стираются со временем, некоторые сохраняются надолго. Есть и иной вариант. Шрамы.

Гарольд, а ведь тебе они пойдут, ага.

— А что дальше-то?

Этим вопросом задается каждый. Да, было даже забавно вот так собраться вместе, путешествовать, зарабатывать деньги, иногда почти ничего не делая. Но длиться вечно это не может. Так или иначе, устану я, устанет Лиат, Дио захочет попробовать, какова на вкус рыжая девочка. Зенки… ну, например, умрет. Я не знаю, на что он еще способен без лука.

— Ты пришла, поцарапала меня и хочешь продолжить разговор так, словно ничего не было? — Он поразительно спокоен.

— Да. — Киваю и потягиваюсь. — Раз уж ты у нас такая башка, ага, давно мог бы понять: я не ищу отца не потому, что настолько тупая, а потому, что просто не хочу. Я бы поведала тебе все. Ты меня не настолько раздражаешь. Но ты просто влез. Вклинился между страницами моей книги. Скажи, Гарольд, что ты хотел там найти?

— Тебя.

Я смеюсь, и от моего хохота просыпается пещерный, поднимает лохматую голову. Поворачиваются Сатори и Зенки — отрываются от котла с каким-то варевом, которое, я очень надеюсь, можно есть. И не думала, что могу быть настолько громкой, но это признание — трогательное и по-детски наивное — сбило меня с толку и обезоружило. Настолько, что даже слово «сур» я произношу, почти задыхаясь.

— Так вот она я. — Провожу ладонью по бесцветным губам. Как хорошо, что еще не нанесла краску. — Искать-то незачем, умник, — говорю и отворачиваюсь. Порой за разговорами можно упустить многое. Ведь не лица людские в путешествиях запоминаются, не беседы у огня.

А над головами-то у нас — небо черное, и на его полотне резвятся, танцуют, мерцают сыновья и дочери Эйнри. Говорят, они могут указать путь заблудившимся странникам. Словно у них нет других дел. Будь у меня возможность пить и веселиться вечно, мне не было бы дела до тех, кто сбился с дороги там, внизу.