Страшные NЕ сказки (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 10

— Это один из лучших спортивных лагерей в стране. Поездка займет всего лишь четыре недели.

— Об этом и речи быть не может.

— Отец, — парень скривился, будто давясь этим словом, — я все равно уеду.

Он ведь действительно верил, что достаточно взрослый, чтобы принимать решения сам за себя. Да и до сих пор мужчина напротив него не высказывал недовольства увлечением сына велосипедным спортом, регулярно оплачивая тренировки и покупая самое новое оборудование. Именно поэтому парень и предположить не мог, что известие об отъезде вызовет такую реакцию. Хоть и догадывался почему. Догадывался и ощущал, как подкатывает от этой мысли тошнота к горлу. Плевать. За эти годы он научился справляться с ней. С тошнотой и с ненавистью к отцу… и к себе. За собственную слабость. За страх натолкнуться на осуждение и отторжение. Самое настоящее ничтожество. И он так презирал себя за то, что таковым являлся… и ничего не мог сделать. Но рано или поздно всему приходит конец.

— Я уже договорился с куратором и все оплатил. Ты не сможешь удержать меня.

Он не ожидал такой ярости. Не ожидал, что на него набросятся и опрокинут на живот, придавливая голову к мрамору на полу.

— Отец, прошу…

Он почти забыл, каково это… последние годы мужчина не трогал его. И мальчик наконец ощущал себя счастливым. Он старался не думать, почему вдруг обрел эту свободу. Возможно, просто вырос и перестал интересовать извращенца… возможно, в том все-таки взыграли отцовские чувства. Ему было плевать. Он учился наслаждаться своей жизнью без оглядки на кого-либо еще. Без постоянного напряжения и выступающего над верхней губой пота каждый раз, когда в гостиной слышался голос пришедшего с работы отца. И он тщательно гнал от себя мысли, кто плакал для того. Ему было все равно. Как было когда-то все равно всему остальному миру на него. Он свое выплакал сполна.

— Прошу, не надо…

Всхлипывая. Почему он думал, что разучился рыдать, как маленький ребенок? Почему позволил себе забыть, как ужасный сон, что это такое — ощущать себя беспомощным под сильным мужским телом. Дернул головой, пытаясь освободиться, и только сейчас понял, что ему в щеку упиралось лезвие ножа, который отец схватил с барной стойки.

— Ты оплатил? Ты? Да, это я оплачиваю каждую твою шмотку… даже твои трусы куплены на мои деньги. И это я решаю, куда и когда ты уедешь, что будешь есть и что пить.

Толчок, и юноша впивается зубами в собственный кулак, чтобы не взвыть от боли.

— А ты уже забыл, какую оплату я от тебя жду? — еще один толчок, разрывающий внутренности, — Так я напомню. Плачь, мой мальчик. Плачь.

Десять лет спустя

Она заправила изящным движением локон длинных темных волос за ухо, и я сквозь сжатые зубы медленно выдохнул. Душно. Как же душно в этом долбаном кабинете. Сколько я здесь сижу? Два часа? Три? Хрен его знает. По фиг. Здесь все равно лучше, чем в камере моей. Потому что здесь она. Потому что здесь даже стены ею пропитаны. Запахом ее, а я себя наркоманом чувствую, зависимым от него.

Который день меня приводят к ней? Уже почти неделю. Задают вопросы, предлагают идти на компромисс или же, наоборот, угрожают большим сроком. А в ответ я смеюсь. И их это раздражает. Мою Еву и пса рядом с ней, который смотрит зло исподлобья, а в глазах у него обещание жуткой смерти. Люк Томпсон. Он словно забыл, что знает меня долгие годы, приветствуя каждый день мощным ударом в солнечное сплетение. Гребаный ублюдок. Он забыл, а я посчитал слишком унизительным пресмыкаться перед этим ничтожеством.

У них есть анализ ДНК, но в противовес ему — показания четырех человек, утверждавших, что в момент убийства ребенка я был вместе с ними и никуда не отлучался. В любой другой ситуации показания жалких бездомных ничего бы не значили, и кто знает, как скоро вынесла бы приговор местная судья, если бы не одно "но"…и это "но" сейчас сидело прямо передо мной. Молодая следователь, которая боится совершить ошибку, боится приговорить не того, и это именно та струна, на которой я должен сыграть, если не хочу отправиться на электрический стул. А я не хотел. Видит Дьявол, мне особо и жить-то было незачем, но я всегда вгрызался в эту жизнь зубами, подобно голодной псине, учуявшей запах крови. По привычке. По инерции. Будто покориться, отступить и сдохнуть было сродни наглядной демонстрации собственной слабости. А я еще четырнадцать лет назад сам себе пообещал, что никогда слабым не буду.

А теперь… теперь я смотрел на Еву и ощущал… впервые ощущал, что пес не разомкнет челюстей теперь и из-за интереса. Дикого интереса к этой женщине с длинными стройными ногами и соблазнительными формами, скрытыми за темным офисным костюмом.

Она нервно кусает губы, постукивая карандашом по стеклянному столу. Ей идет злиться. Определенно идет. Бросать гневные взгляды, и тогда синее море ее глаз вдруг пересекают яркие вспышки ярости. Красивая. Никогда таких красивых не видел. В наших катакомбах девки все в основном грязные, и пахнет от них немытыми телами. А меня от вони этой всегда воротило. А от нее чистотой веет и мылом с ароматом корицы. Кожа загорелая и нежная, какая же нежная… пальцы стиснул, чтобы руки не поднять и скул ее не коснуться. Впервые такое со мной. Дьявол. Чтобы зубы сводило от желания просто дотронуться. Словно идиот последний всю эту неделю. Все мысли о ней только. О том, чтобы скорее оказаться в кабинете и смотреть на нее. До боли в глазах смотреть, пока слепить не начинает от красоты этой… нет, не кукольной, не могу себе объяснить, да и не пытаюсь. Просто жадно поглощаю минуты рядом. Вместо того, чтобы думать о том, как выбраться отсюда, сижу перед ней, словно псих конченный, унизительно смакуя тот же воздух, которым она дышит.

Иногда отвечает на звонки сотового, и меня выворачивать от злости начинает, что тратит МОЕ время на других, что улыбается чужим словам, отворачиваясь к окну и пряча от меня свои сияющие глаза. Челюсти до скрежета зубовного сжимаю, чтобы не выдрать телефон из ладони и не раскрошить его об стену.

— Ты, — Люк в бешенстве, он склоняется над развалившимся на стуле Дарком, и я вижу, как вздуваются мышцы на его шее от напряжения, — ты думаешь, тебя снова отпустят? Думаешь, сможешь вернуться в свои дерьмовые катакомбы, и мы ничего не сможем сделать? Твой волос сейчас в нашей лаборатории, и только одному Господу сейчас под силу тебя вытащить отсюда.

— Можешь передать ему привет и сказать, что мне его помощь не нужна, Томпсон, — Дарк не успел закончить, согнулся и захрипел, когда Люк, не сдержавшись, ударил его поддых, а потом еще раз, пока я не окрикнула его. А этот придурок улыбнулся какой-то сумасшедшей улыбкой, будто наслаждение получил от удара в грудь, и продолжил, — так как у вас еще показания есть свидетелей, подтверждающих мое алиби. Но зато нет ни орудий убийства, ни мотивов, ничего.

— Скотина, ты думаешь, кого-то волнуют никчемные бродяжки? Ты, гребаный извращенец, если понадобится, я тебя здесь оставлю гнить на долгие месяцы…

Люк уже не говорит — рычит. И я его понимаю. На нас давят родители убитых детей, все они — влиятельные люди в городе, СМИ, несмотря на запрет о разглашении хода следствия, все равно раздувшие панику в городе, и власти… мой собственный отец позвонил накануне и сказал, что не может дать мне больше месяца на расследование. Через месяц, если мы не обнаружим убийцу, он вынужден будет направить на это дело группу из столицы.

— А за это время ублюдок изнасилует и потом прикончит еще парочку детей, да, Томпсон?

— Слышь, ты, прекрати играть, — Люк зло повернулся ко мне. Он злился. Для него картина событий сложилась понятная и четкая — Дарк убил пятерых мальчиков, но с последним прокололся, оставив на его одежде следы. Судмедэкспертиза указала непосредственно на него. Люк не мог понять, почему я сомневалась. Требовал разрешения провести самому допрос с задержанным, обещая, что уже к утру тот расколется. И я и сама не знала, почему. Только чувствовала, что слишком близко подошла к страху ошибиться и наказать не того человека. Дарк, как и двое свидетелей, утверждал, что убитый в тот день сбежал с занятий и приходил в катакомбы, чтобы встретиться с ними. Когда-то он жил в том же приюте, откуда сбежала добрая половина подопечных Дарка.