Могила на взморье (ЛП) - Берг Эрик - Страница 9

Я не знала, как я должна была расценивать Маргрете. С одной стороны, она говорила, не выбирая выражений, с другой стороны, казалось, что в этой открытости сквозила некая антипатия. Или я только вообразила? Я все более и более ощущала свою амнезию эмоциональной слепотой. Ограничение своих обостренных чувств делала меня гиперчувствительной. Я поймала себя на том, что буквально искала подтекст, ведь тот, кто ищет, тот и находит.

Вместе с Маргрете и Пьером я почтительно вступила в комнату Эдит Петерсен на первом этаже, как в ризницу, хотя помещение скорее выглядело убогим. Мебель была уже довольно прогнившая. Двуспальная кровать, которая служила таковой еще с доисторических времен, скрипела и стонала. Она была обтянута белым, и от ног до бедер пациентку дополнительно согревало красное вязаное покрывало. Оно выглядело так, будто Эдит сама делала его в долгие часы, которые лежала тут без какого-либо занятия. Сколько часов в день она разглядывала картину с подсолнухами Ван Гога из календаря, которая висела на обоях с тысячами фиалок? Также тут стоял телевизор, который выглядел, будто был доставлен еще во времена Вальтера Ульбрихта.

Все это художественное оформление принадлежало другой эпохе, и не было рядом с кроватью Эдит скопившихся пестрых журналов с современными принцессами в элегантных вечерних платьях на обложке, это были декорации для фильма пятидесятых годов.

Маленькая и худая голова Эдит торчала из-под одеяла, так же как ее тонкие руки и ноги. Она как раз была занята тем, что вырезала из разноцветных журналов картинки и приклеивала их в альбом. Бернадотт, Виндзор, испанские Бурбоны, датские счастливые граждане – они все выстроились, чтобы наполнить комнату небольшим блеском. Только небо было, правда, в квадрате окна и солнце не более, чем изредка появляющееся прямоугольное пятно на полу.

— Лея, — сказала Эдит тонким, хрупким голосом и, улыбаясь, протянула мне руку, затем она кивнула врачу. – Маленькая Лея.

— Здравствуйте, госпожа Петерсен. Вы прекрасно выглядите.

Ее рука ощущалась как суконная салфетка, мягкой и безжизненной, без какого-либо противодействия. Когда я вспоминала мать Маргрете раньше, то видела перед собой подвижную вдову. Женщину, которая вырастила своих двоих детей, работающую только в сельскохозяйственном производственном кооперативе, заботящуюся о доме, собирающую и варящую фрукты, помогающую с домашними заданиями, работающую в огороде… Она всегда что-то делала. Я никогда не слышала, чтобы женщина жаловалась. Для нас, деревенских детей, Эдит всегда имела доброе слово и кусок пирога, но я также знала, что она сварливая и не закрывала рот, если это того стоило. Со старым Бальтусом, членом СЕПГ⁶ низшего уровня, она регулярно так делала.

Пьер начал с обычных обследований, которые Эдит безоговорочно позволяла выполнять.

— Я должна поругаться с тобой,— сказала старая дама, обращаясь ко мне, пока измеряли ее давление. — Ты не попрощалась, когда скрылась. Куда ты, собственно убежала?

— В Аргентину.

— Ах... Ты хочешь посмеяться надо мной? И почему ты не посетила меня, когда несколько месяцев назад была в деревне?

Я стояла с открытым ртом. Если вы ничего не помните, то нельзя даже самому придумать оговорки. Почему я не посетила Эдит Петерсен в мае? В детстве я очень любила женщину и любовалась ее смесью грубой сердечности неугомонной энергии. Иногда я хотела, чтобы она была моей тетей.

Маргрете открыла закрытое окно, чтобы впустить свежий воздух.

― Лея потеряла память после аварии. Она больше не знает, что у нее было времени нанести тебе визит. Не предъявляй к ней чрезмерные требования своими вопросами.

Эдит выглядела так, будто Маргрете объяснила ей теорию относительности.

― Ах… — сказала она, помедлила и добавила: — Об аргентинцах я знаю только то, что они выращивают рогатый скот, и у них нет короля. Лея, ты должна была попрощаться.

— Вы правы, госпожа Петерсен. Но для меня это было трудное время.

— Да? Вздор. Почему это плохое время?

Маргрете взбила подушку Эдит как тесто для пиццы.

— Ты разве больше не знаешь, мама? Летом девяностого родители Леи пострадали в результате несчастного случая в Западной Германии.

Эдит закусила свою нижнюю губу. Она изо всех сил пыталась вспомнить — и неудачно.

— С этим большим количеством аварий я совсем запуталась.

Маргрете бросила на мать и затем на меня взгляд, который как бы говорил: «Так происходит всегда».

— Во всяком случае, — энергично вскрикнула Эдит. — Аргентина нуждается в короле или лучше в королеве. От них толку больше.

— Я им передам, — сказала я, что рассмешило нас с Пьером.

Как взаимосвязана я была с этой дряхлой дамой, память которой была также отрывочной, как и моя. Я сразу почувствовала себя очень комфортно, по-настоящему приподнято в этой старомодной, болезненной комнате.

Защищенность ― это чувство, которое может встречаться в самых разных местах, если эти места напоминают нам о чем-то хорошем. В этом помещении со мной вдруг снова были пироги из детства, вкус безвкусного какао, которое приносила нам Эдит Петерсен, и довольно скучный Пьер, который сегодня явно не скучал. Даже решительная, хваткая Маргрете, от которой мне пришлось несколько раз уклоняться, пока она убирала газетные вырезки и обрезки Эдит, вызывали во мне воспоминания о своем детстве, тусовке и самом беззаботном времени моей жизни.

Вдруг я что-то почувствовала в своей спине, не соприкосновение, а что-то вроде проходящей тени, вероятно, предчувствие, может быть, голос откуда-то издалека или глубоко изнутри. Во всяком случае, я развернулась, и мой взгляд упал на фотографию, которая одиноко висела на стене.

Я сразу узнала ее и поняла, что это десятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, снятое полароидом. Днем раньше рухнула Берлинская стена, и Майк, Пьер, Харри, Маргрете, Жаклин, Юлиан и я встретились в нашем дворце, в руинах монастыря. Было далеко после полудня, шел небольшой дождь. Мы были пьяны от радости и дешевого шампанского, и хотели запечатлеть этот момент. Так как у камеры не было автоспуска, я подняла ее на вытянутых руках вверх, и мы плотно столпились. Семь смеющихся лиц, щека к щеке. Одна из первых и самых прекрасных фотографий моей жизни, воплощение радостей.

Я знала почти все об этом дне. Вскоре после съемки Юлиан предложил, чтобы мы кричали в небо свои многообещающие желания, один за другим.

Маргрете осмелилась первой, она всегда была первой. Пока мы собрались толпой под выступом стены, она вышла в дождь, который падал большими, тяжелыми каплями. Короткие, мокрые волосы на лбу Маргрете, придавали ей что-то бескомпромиссное и опасное. Как столп, она стояла и орала в ливень. Все думали, что Маргрете пожелает себе усадьбу, где она сколько угодно могла бы браниться и управлять или быть капитаном авианосца. Вместо этого она кричала:

— Я желаю себе свободу. Я влезу на пирамиды Гизы. Поднимусь на вершину Улуру, буду мчаться на джипе сквозь огромное стадо буйволов, путешествовать через Гранд-Каньон, поплыву на лодке по Роне до Средиземного моря, и высажусь на лодке из листьев со свечами на берегу Ганга. Я увижу Мачу-Пикчу, собор Святого Петра, триумфальную арку из апельсинов и акрополь в Афинах. И я буду рисовать Давида Микеланджело на членах.

В этом месте мы все смеялись, только не Маргрете. Ее желания звучали, скорее, как вызовы на бой. Это был ее характер. Это была девочка, которая ехала на велосипеде по Кирхдорфу так, как будто бы управляла танком. Девочка, которая осмеливалась залазить на ель, чтобы спасти кошку, которых, в сущности, не любила. Девочка, которая в возрасте девяти лет набросилась на сорняки, полностью покрывавшие руины, когда мы боялись, что это может быть слишком много работы.

Маленький спор между матерью и дочерью снова обратил мое внимание на здесь и сейчас.

— Маргрете, я бы хотела поесть.