Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 9

— Что такое? — спросил Бугров.

— Кажется, кость попала, — схитрил Дворнягин.

— А вы ветчиной закусите. Ветчинкой с хреном, — предложил Коростелев. — Это, знаете, редкость. Где-то с килограмм Артем достал. А я, признаться, люблю ветчину, наш тамбовский окорочек. И особенно, когда он хорошо прокопчен, дымком пахнет. Меня, бывало, дед всегда с собой брал окорока коптить. Помню, в овине дымище, глаза режет, а я сижу, деда за рукав тормошу: «Ну скоро? Дедушка, скоро?» — «Терпи, — отвечает дед. — Еще не поспели. Вот когда зарумянится шкурка и прослезится, тогда и добро». Но сколько я ни сидел, окорока никогда не слезились.

— Это почему же? — спросил Бугров.

— Да уж больно поросята тощие были. Кожа да кости.

— Теперь и такие не скоро будут, — вздохнул Бугров. — Сколько разрушено, сожжено! Одних только городов полторы тысячи. А сколько сел и деревень! Сколько предприятий!

— Пустяки! — махнул рукой Дворнягин. — Все восстановим.

— Нет, брат, это не пустяки, — возразил Бугров. — На это много сил и времени уйдет. Очень много…

Командарм разлил по стопкам ром.

— Попробуем, что ли?

Покрасневший от обиды Дворнягин встал и, как бы в пику Бугрову, влюбленно обратился к командарму:

— Разрешите мне, товарищ командарм, выпить все же за вас. За ваше…

Коростелев поспешно прервал его:

— Уж если пить, то давайте выпьем за наш народ. Ни одно бы государство не выдержало такой войны, не имея такого народа. Ни один правитель не удержался бы у трона, не имея таких стойких и верных людей. За наш народ!

Дворнягин сконфуженно сел. Не хочешь и не надо. Тоже, как видно, гордец. Что ему какой-то полковник с орденом, когда у самого нет места для орденов. Но зря. Зря вы, товарищ Коростелев. Бывает, что и маленькая пчелка больно кусает и от нее зависит судьба большой пчелы.

Не ожидал Сергей Ярцев, что ему придется так внезапно расстаться с ротой, со своим эшелоном, с медсестрой Верочкой, которую очень любил, с бойцами, ставшими родными за время войны, а вот пришлось. В Москве, когда эшелон стоял на Белорусском вокзале, ему принесли пакет из политотдела. В нем оказалось нежданное командировочное предписание: «С получением сего предлагается явиться в распоряжение начальника Военно-политической академии имени В. И. Ленина» — и записка от члена Военного совета армии Бугрова. «Сергей! Без личного согласия посылаю на учебу, — говорилось в ней. — Думаю, что это тебя не огорчит, а обрадует. Поучиться тебе надо, браток. Смотри не откажись. Желаю всяческих удач. Не забывай однополчан. Пиши. Дружески обнимаю. Бугров».

Жаром вспыхнули щеки Сергея. И радостно ему стало, что он будет учиться в Москве, в прославленной академии, и грустно от того, что придется расстаться с ротой, с милой Верочкой, с которой только что мечтали после войны с Японией поехать сначала к ее родным в Орел, а потом на Смоленщину, к нему.

Торопливо, стараясь успеть все сделать и сказать, Сергей оделся, запихал в вещевой мешок пожитки и приказал старшине Максимову выстроить у вагонов роту.

Увидев своего командира в шинели, с вещевым мешком за плечами, солдаты притихли, насторожились, а старшина как-то сразу сгорбился, почернел и, выстраивая, ровняя у вагона солдат, командовал, как никогда, хрипловато и глухо. Он был единственный из кавалеристов, подчиненных Ярцева, оставшийся в живых. Майор Ярцев был всю войну для него не только командиром, но и той живой ниточкой, которая все еще связывала его с красивой, лихой кавалерией, где он прежде служил. С уходом же Ярцева его роднила бы с прошлым разве длинная, до пят, шинель да фуражка с выцветшим голубым околышем, которую носил с личного дозволения командира полка.

Ярцев вышел на середину строя, расправил под ремнем складки шинели, быстрым взглядом пробежал по родным, виданным в пыли и смертном дыму лицам, отыскал среди них милого солдата с русыми косами под заломленной пилоткой. «Эх, Верочка, Вера! Черноглазенькая моя. Не довелось нам вместе… Но да не все потеряно. Спишемся, увидимся. Может, приедешь сама. Так, что ли? Молчишь. Не знаешь ты еще, что расстаемся. И не сказал бы я тебе, чтоб душу не терзать. В письме бы лучше все объяснил. Но нельзя. С солдатами проститься надо».

Он расстегнул перед строем воротник гимнастерки, пригнул козырек фуражки и, волнуясь, кашлянул в кулак.

— Тут, товарищи, вот какое дело. Проститься надо. На учебу… в академию посылают меня, и я бы хотел вам сказать кое-что. — Он еще плотнее натянул фуражку. — Много мы с вами прошли дорог. В каких только пеклах не бывали. Враг нас и бомбил, и жег, и свинцом решетил, а мы вот… живем. Живем и здравствуем всем чертям назло. Не все, правда. Многих, очень многих нет среди нас. Из старослужащих вот только трое остались — Плахин, Максимов и Решетько. Но рота крепка. Крепка потому, что такие люди — цемент нашей армии. Да и все вы молодцы. Спасибо за службу!

Покачнулся в слитном ответе строй. Ярцев прощально глянул на солдат, запоминая их, пробежал глазами от лица к лицу и задержал взгляд на глазах Веры. Влажные, милые, они глядели прямо на него, и было в них столько печали, что Сергей отвернулся и, еще больше кручинясь, сказал:

— Где бы я ни был, куда бы ни увели меня дороги жизни, я всегда буду рад вас видеть, узнать о вас хоть слово. Земля велика. Можно и затеряться. Но при желании можно и сохранить нашу связь. Пишите, приезжайте. Буду очень рад. И еще, товарищи, просьба. Она к вам, молодым солдатам. Берегите наследие роты. Равняйтесь вот на них. — И Сергей указал на правый фланг, где стояли Максимов, Плахин и Решетько.

Торопясь, поглядывая на вспыхнувший зеленью семафор, он прошел на фланг строя и начал прощаться. Расцеловался с Максимовым, Решетько, с щемящей сердце жалостью крепко обнял Плахина.

— Ну, Иван… Прощай, браток! Не терзай себя. Шут с ней, с этой блудной женой. Парень ты правильный. Хорошая девушка найдется. Счастья тебе.

— Спасибо, товарищ командир.

А вот и Вера. В ясных глазенках блестят слезы. Она с трудом сдерживает их. Побледневшие губы крепко стиснуты. Расцеловать бы и эти глаза, и эти милые губы, но очень стыдно перед солдатами.

Сергей подал Вере руку.

— До свидания. Больше бодрости. Мы еще увидимся. Только пиши. Непременно пиши.

— А куда? — с трудом проговорила она.

— Адрес я пришлю. Пока.

— До свидания, — кивнула Вера и что-то прошептала.

Сергей взял под козырек и, круто повернувшись, зашагал вдоль вагонов. Старшина скомандовал: «Рота, смирно! На командира равняйсь!» — и, приложив руку к фуражке, долго стоял так неподвижно, провожая своего последнего командира из отшумевшей конницы.

Когда Сергей миновал головной вагон и перед тем, как выйти на привокзальную площадь, оглянулся, строй все еще стоял по команде «смирно», а по перрону, звонко стуча каблучками сапог, с разметавшимися по плечам волосами, бежала Вера.

Сергей остановился. Вера с разбегу кинулась к нему на шею и прижалась холодными, солеными от слез губами.

— Прощай, Сережа. Помни обо мне. Я тебя любила. — И, оторвавшись, пустилась к вагонам.

…В сером, невзрачном с улицы здании на Садово-Кудринской царило праздничное оживление. Позванивая медалями, скрипя кожей ремней, кобур и сумок, важно расхаживали по коридорам и пустующим классам, толкались у киосков фронтовики. Наиболее смелые и уже обвыкшие перебрасывались лукавыми словечками с гардеробщицами, продавщицами газет. Иные же знакомились с классами, заглядывали в библиотеки, читальные залы.

Раздевшись и расправив перед зеркалом гимнастерку, Сергей, нигде не задерживаясь, поднялся на третий этаж, в приемный кабинет общевойскового факультета.

В дверях ему встретился высокий, щеголеватый майор, с густой русой шевелюрой, заостренным, чуть горбатым носом и хитроватыми, веселыми глазами.

— Вы ко мне? — спросил он быстро, с налету.

— Не знаю. Мне к майору Семенкевичу. Начальнику курса.