Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 36

— Тевирп! — сказал дядя сердито. — Река Хунцы. До самого Новороссийска искал вас по всему поезду, чертовы трюфели! Жрать нечего, денег нет, в руках чемодан с порохом. Избавиться от меня хотели? Диверсантом сделать? Где родители? Я им все выскажу!

Узнав, что родители уехали за козой и мы тут хозяева, Авес Чивонави сразу пришел в хорошее расположение духа.

— Ну ладно, — прошипел он. — Тащите шаматье, а там видно будет, река Хунцы.

Во дворе, моя чугун, мы стали с Вадом совещаться. Вопрос обсуждался старый: кто дядя Авес? Материн ли он брат или какой-то проходимец? Вад стоял за брата, я — за проходимца.

— Все-таки ведь он приехал, — говорил Вад. — И чемодан притащил.

— В чемодане все и дело. Сначала он его спер, а потом увидел, что там порох, и решил вернуться.

— Зачем?

— А что, ему плохо у нас было? Ел, спал, ничего не делал. Может быть, дядя Авес особая разновидность бандита. Так сказать, бандит на пенсии. Сил уж нет, здоровье шалит. Вот он и удалился от дел, ездит, выискивает доверчивые семьи, прикидывается каким-нибудь родственником. Помнишь, отец говорил? А заметил, рожа какая подранная? А зубы куда делись?

Мы еще немного поспорили о дяде Авесе и решили на всякий случай проверить у него документы. Побег мы отложили до выяснения дядиной личности.

Обед прошел в молчании, так как дядя Авес мог есть, только вставив челюсти. Пообедав, дядя Авес Чивонави вынул челюсти, разобрал их, прополоскал в воде и поставил сушиться на печку.

— У меня плохое здоровье, — сказал дядя. — Мне давно пора поправляться. На ужин сварите мне тройку яиц, только всмятку. Я люблю всмятку. А наутро зарубите курицу.

Я охотно объяснил дяде Авесу, что курицы у нас нет. Нет даже петушка. И яиц нет. Осталось лишь немного постного масла (дядя Авес поморщился: он не любил постное масло), пшена и сала («Сало — это хорошо», — заметил дядюшка), и то все это отец добыл с большим трудом, так как в Утином голод. Сообщение, что в Утином голод, произвело на дядю Авеса плохое впечатление.

— Зачем же вы сюда приехали? — спросил он и добавил, немного подумав: — Черт бы вас побрал.

Впрочем, вскоре он успокоился — у дяди плохое настроение долго не задерживалось — и принялся нам рассказывать о своих железнодорожных приключениях.

— Привязался, река Хунцы, какой-то тип в поезде. «Давай, говорит, тебе зубы вставлю». Я ему отвечаю: «Отвяжись. Я своими зубами доволен», а он не отстает. Сначала сотню требовал, а потом так себя разгорячил, что сам заплатить готов, лишь бы вставить. «Люблю, говорит, когда мой товар украшает человека». До самого Новороссийска, гад, приставал, а в Новороссийске затащил к себе, напоил, выбил мне зубы и вставил железные, шкура такая. Видите, я весь поцарапанный?

История была неправдоподобной, но Авес Чивонави рассказывал ее с увлечением. Кончив рассказывать, дядя Авес сладко потянулся и сказал, что ему хочется спать, так как он очень устал. Затем дядя взобрался на родительскую кровать, даже не сняв свои галифе, и тут же захрапел, правда успев перед этим пробормотать:

— Но я все равно вас не брошу, река Хунцы.

Подождав, пока дядюшкин храп станет устойчивее, мы принялись обыскивать его пальто и гимнастерку. Там никаких документов не было.

— Может быть, они в галифе? — прошептал Вад.

В это время Авес Чивонави храпанул особенно сильно и перевернулся на бок. Из брюк галифе высунулось дуло пистолета.

Первой моей мыслью было кинуться на дядю и обезоружить его, но потом я просто-напросто испугался. Мне показалось, что Авес Чивонави вовсе не спит, а следит за нами прищуренными глазами, и достаточно мне сделать движение, как он спокойно сунет руку в карман и наставит на меня пистолет.

Я сделал безразличное лицо и вышел из дому. Вад выскочил следом. На крыльце мы уставились друг на друга.

— Ты думаешь, он спит? — спросил я тихо.

— Да… — неуверенно ответил брат.

— Мне показалось, он следил, когда мы проверяли карманы.

— Ерунда! — сказал Вад. Он посмотрел на небо. — А сегодня теплая ночь будет. Давай спать в сарае.

— Давай, — охотно согласился я.

Ночь оказалась холодной, и мы дрожали, как цуцики. Только под утро, крепко прижавшись друг к другу, мы заснули.

— Тевирп! — вдруг раздалось над ухом.

Я вскочил и увидел прямо перед собой улыбающуюся, скроенную из кусочков физиономию своего дяди. В руках дядя держал челюсти и полировал их суконкой.

— Вы чего ж это, трюфели, от меня удрали? Дверь не заперта, по дому чужие люди разгуливают.

За спиной Авеса я увидел Витальку Ерманского.

— Пора идти, — сказал он мрачно. — Мать уже ушла.

— Куда идти? Куда идти? — забеспокоился дядя. — А завтрак кто будет готовить? Уже девятый час, а печка не растоплена. Мне врачи прописали регулярное питание. Иди топи печку. Я тебя никуда не пускаю.

Мы двинулись к калитке.

— Стой! — крикнул дядюшка. — Стой!

Я думал, он добавит: «Стрелять буду!» — но он не добавил.

Он лишь вставил в рот челюсти и сердито щелкнул ими.

За околицей нас догнал Вад.

— И я с вами!

Мне было жалко брата: не очень приятно оставаться один на один с вооруженным человеком.

— Иди и следи за ним в оба, — сказал я.

— Не хочу!

Это был уже прямой вызов. Такого за братом никогда не замечалось.

— Иди, — сказал я. — Мне очень сегодня некогда… Вад повернулся и ушел.

Я думал, что нами будет заниматься завхоз. Даст нахлобучку, может быть, даже трепанет за ухо, а потом поведет в кабинет директора. Директор станет долго укоризненно молчать или, наоборот, сразу же начнет кричать и топать ногами, в зависимости от характера, но потом, услышав имя Коменданта, еще немного помучает и отпустит домой.

Однако все получилось иначе. В школе было много людей. Шел ремонт, кругом все было залито известкой, но люди отважно, не боясь запачкаться, сновали взад-вперед по проложенным доскам.

Сначала мне и в голову не пришло, что они собрались сюда ради нас, но потом я догадался по взглядам, которые они бросали на меня с Виталькой, что это педсовет.

Мы ждали довольно долго и нудно под дверью. Наконец хождение прекратилось. Педсовет заперся в комнате и принялся галдеть. Мне совсем надоело ждать, но тут двери раскрылись и какой-то шустрый молодой человек поманил нас пальцем.

Посреди комнаты стоял длинный стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидело человек двадцать, мужчины — все в черных костюмах в полосочку (наверно, это первая послевоенная партия, завезенная в раймаг). Виталькина мать была в красивом белом платье, отороченном черными кружевами. Она выглядела очень огорченной. Я хотел ей потихоньку подмигнуть для ободрения, но сделать это не было никакой возможности, так как все, как только мы вошли, уставились на нас. Мне сразу бросились в глаза лежащие на столе вещественные доказательства — ком замазки и половина стенгазеты.

— Ну-с? — сказал завхоз очень серьезным, почти безнадежным голосом, и я сразу понял, что он будет главным обвинителем. — Зачем вы сорвали газету с Пермаем?

Я знал, что такой вопрос будет задан одним из первых, и поэтому давно заготовил на него контрвопрос:

— А что, замазку голую, что ли, нести?

Завхоз немного растерялся. Очевидно, он думал, что мы будем упорно молчать или сразу же начнем просить прощения.

— Тэ-эк, — сказал он нехорошим, голосом и нервно дернулся из костюма в полосочку, видно, он надел его в первый раз и еще не успел привыкнуть. — Тэ-эк…

— Нас послал Комендант, — поспешил заполнить зловещую паузу Виталька.

Но завхоз пропустил эту важную для следствия улику мимо ушей. По его потному, красному лицу и шевелящимся ушам было видно, что он готовил подвох.

— Рядом висело несколько газет — 1 «а», 3 «г», 5 «а» — и плакат. Почему вы сорвали именно с Пермаем?