Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 41

Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.

— Иди на жизнь в штыки, — говорил один.

— Но сначала подползи к ней, — добавлял другой, — как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся.

— И люби физическую работу. Все остальные работы — мутота. Языком брехать — это не работа. Языком брехать — себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.

Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник — плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.

За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко.

— Свой, фронтовик, — коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой.

Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.

Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати, обнявшись, и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели «По диким степям Забайкалья…». Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка «в мундире», валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки.

— Река Хунцы! — закричал дядюшка, увидев меня, — Диктатор явился.

— Слава Диктатору! — подхватил Вад.

— Вечная слава!

— Вечная память!

— Упокой его душу!

— Аминь!

От них несло самогонкой.

— Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! — Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.

— Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать ки-зяков!

Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху.

— Где вы взяли продукты? — спросил я.

— З-за-работали в колхозе.

— Ха-ха-ха-ха!

— Га-га-га-га!

— Гы-ы-ы-ы-ы-ы!

— Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты?

— Держись за нас, диктатор! Не пропадешь!

Неожиданная мысль пришла мне в голову: дядя Авес продал пистолет. Я подошел к дядюшке и тронул его за рукав:

— Сева Иванович, вы сдали пистолет?

— Стоп! Полный назад! Поворот тридцать градусов! Квадрат сорок два! Прицел 86–21! Беглым!

Дядюшка выхватил из кармана пистолет и приставил его к моей груди. Пистолет ходил в его руке ходуном.

— Руки вверх! — скомандовал он.

Я поднял руки.

— Именем народно-револю… ционного и так далее — к высшей мере… но учитывая сопливость… марш в сарай… Теперь там будешь жить. Понял?

Я попятился к дверям.

— Пшел… быстрей… а то рассержусь… Ишь, щенок… обнаглел… мы не таких п-пф-пуф!

На улице уже прочно установилась холодная ночь. Трава была мокрой от росы. Над ерманским домом всходила едва заметная, как брошенное в воду стекло от очков, луна.

Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался. Если прижаться к нему, можно чудесно провести ночь. Я посмотрел в сторону Рекса и не увидел его. В лунном свете холодно блестела цепь. Рекс не мог зарычать. Рекса не было. Я схватил цепь и почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь… Теперь мне стало ясно, откуда у нас продукты: они продали Рекса самому толстому человеку в Утином.

…Если бы он вышел сразу, я не знаю, что бы я сделал. Но он вышел не сразу: я долго стучал в ворота. Наконец он вышел, и морда у него лоснилась. Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали.

— Где он? — спросил я.

— Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик?

— Вы его уже съели?

— Я что-то тебя не понимаю.

Он машинально вытер ладонью рот.

— Вы не человек! — крикнул я.

— Что тебе надо, мальчик?

От него пахло псиной. Он остался спокойным, — видно, ему приходилось слышать и не такое, и он привык, — но мои слова все-таки, наверно, задели его. Он пошел проводить меня до ворот.

— Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик, — сказал он грустно. — Ты ни разу не видел ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты вспомнишь мои слова, мальчик. Жаль только, тебе не скоро умирать.

Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса.

Лампа мигала и чадила. Дядя Авес метался на кровати, бормоча ругательства и вскрикивая. На полу валялся пистолет. Я поднял его и положил в карман. Затем я потряс дядюшку за плечо. Авес Чивонави открыл безумный глаз.

— Пить, — прохрипел он.

Я подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее всю, и у него открылся второй глаз.

— Река Хунцы, — хрипло сказал он и повернулся на бок, но я снова потряс его.

— Вставайте, Сева Иванович.

— Чего тебе надо? — вскипел дядюшка. — Уйди, а то застрелю.

— Вставайте, Сева Иванович.

Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не было, и это озадачило дядюшку.

— Куда же он делся, река Хунцы? — пробормотал дядя Авес и сполз на пол.

— Собирайте свои вещи, Сева Иванович, — сказал я.

Я вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал кидать туда его рубашки и всякую всячину. Он следил за мной с удивлением, а потом попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет.

— Придется вам уехать, Сева Иванович. Я уже больше не могу. Я вас боюсь.

— Не бойся меня, трюфель, я же твой дядя, река Хунцы!

— Может быть, но сейчас вам лучше уйти. Придет отец — тогда пусть он разбирается.

— Я твой дядя! — закричал Авес. — Ты должен меня слушаться!

— Я решил твердо. В крайнем случае я буду стрелять, Сева Иванович. Я не знаю, кто вы и что вам здесь надо.

Дядя Авес сел на кровать и заплакал.

— Я всегда был такой… Я со странностями… Я и в детстве был такой…

— Буду считать до десяти, Сева Иванович.

Когда я сказал «семь», дядюшка Авес встал с кровати и стал собирать свои вещи.

— Ты жестокий, безжалостный мальчишка. Прогнать своего родного дядю!

Вад так и не проснулся. Перед уходом Авес Чивонави погладил его по голове.

— Брат у тебя нормальный ребенок. А ты ненормальный ребенок. Ты рано состарился.

— До свидания, Сева Иванович! — сказал я.

— До свиданья, Виктор Анатольевич. — Дядя Авес хотел меня уязвить.

Я помог донести ему до калитки чемодан. Чемодан был тяжелый. Когда дядя Авес взял его, то согнулся в три погибели.

Я вернулся в дом, но заснуть уже больше не мог. Вся комната пропахла пьяным дядей Авесом, везде валялся его хлам — какие-то пузырьки из-под вонючих лекарств, рваные носки.

Я стал убирать в комнате и случайно наткнулся на маску от противогаза. Она была точь-в-точь как у того нищего…

Я кинулся к двери, задвинул тяжелый засов, потом закрыл ставни, придвинул к двери сундук, потушил свет. Сделав все это, я сжал рукоятку пистолета и стал ждать. Я не сомневался, что дядя Авес не ушел, а ждет во дворе подходящего момента. Меня била противная дрожь.

Я прождал до самого восхода солнца. И только когда за мной пришел один из моряков, я решился открыть дверь.

Дядя Авес не появился ни завтра, ни послезавтра, и ни завтра, ни послезавтра я не ходил сдавать пистолет.

Самыми неприятными для меня теперь стали обеденные перерывы. Когда ничего не оставалось делать, как лежать на скирде и смотреть на дорогу. С некоторых пор я стал бояться пустой дороги.

Однажды в один из таких перерывов я увидел, что из поселка кто-то идет. Это мог быть и просто прохожий, а мог и отец, дядя Авес, милиционер, Комендант…

Но вскоре стало ясно, что идущий человек — девчонка. И девчонка не простая, а Лора.