Бес (СИ) - Орлова Вероника - Страница 2

— Мутный ты, Бес… слишком мутный, чтобы тебе доверять.

Тигр сплюнул сквозь дырку между зубами и прищурился, внимательно глядя мне в лицо. Одна бровь, укороченная порезом от ножа, из-за чего всегда кажется, что она вздернута, поднялась еще выше. Изучает. Впервые изучает так долго, неторопливо. Явно получил какие-то гарантии, раз такой спокойный. Правда, мне было все равно. Я понимал, что нужен ему и не только… но и он теперь стал нужен мне, а значит, пусть изучает.

Молча пожал плечами, сидя на полу и прислонившись головой к холодной стене. Точнее, это они все говорили, что стена холодная. И пол. Не знаю. С некоторых пор я не ощущал ничего. Ни-че-го. Ни холода, ни жары, ни голода, ни усталости. У меня никогда не было особой потребности разговаривать или слушать чужие разговоры, поэтому какое-то время я просто существовал в отдельно взятой камере вместе с другими заключенными. Я автоматически запоминал их голоса, не привязывая к именам, и не глядя в лица. Зачем? Любого из них я мог разорвать голыми руками при надобности, а пока они меня не трогали, они не были мне интересны.

Тупо закидывать в брюхо любую самую отвратительную похлебку, отдаленно отмечая, как плюются с нее зэки. Ну и пусть. Вкус? Я потерял чувство вкуса. Я разучился сны видеть. Очень редко. И во всех она. Причем всегда начало сна — ее глаза зеленые колдовские, блестящие тем самым блеском, от которого крышу сносит и смеяться хочется от счастья. Смеяться, потому что оно, проклятое в груди отчаянно бьется, щекочет ребра, легкие, растягивает губы в дурацкую улыбку только от одного взгляда в эти ведьмовские омуты. И я смеюсь. Я, оказывается, по ночам смеюсь. Когда Тигр наутро сказал об этом, не поверил поначалу. Потом дошло — вот отчего потом в груди болит. Словно снарядом разорвало. А как иначе, если потом фокус смещался на живот ее круглый и на кольцо. На чужое кольцо. На то, что не я дарил. Не мое оно. И ребенок не мой. И она моей никогда не была. И улыбка ее на моих глазах в оскал превращается, а уши начинает от ее дикого хохота животного разрывать болью. Она — моя боль.

— Ни хрена ведь о тебе неизвестно. Не нравишься ты мне… ох не нравишься.

Врал Тигр. Еще как врал. Потому что я не просто ему нравился. Самсонов мной восхищался. Скрывал свои эмоции, но и гнобить не мог, как других. Когда и не кулаком даже, а презрительным взглядом, от которого тушевались и огромные амбалы. Мне в глаза Тигр стал недавно смотреть. С тех пор, как понял, что разрешено это. До этого взгляд отводил. Как хищник, который чувствует рядом с собой более сильного… и не решается бросать вызов, потому что понимает — проиграет в любом случае. За то, что я сделал, мне грозила не одна смертная казнь, а с десяток. И терять мне было больше нечего, кроме постоянной агонии, в которой кровоточила душа. А им всем жить до одури хотелось. Вот и перестали связываться со мной от греха подальше.

Тигр второй день меня на разговор выводит. Впрочем, я даже не удивлялся. Судя по тому, что слышал, люди ему нужны были для своих дел, каких — я не интересовался на тот момент. Зачем? Цель у меня была своя и местных авторитетов не касалась. Так я поначалу думал. А вот он меня отметил. Видать, после того, как на прогулке ублюдку одному не просто шею свернул, а голыми руками живот разодрал, а после смотрел, как вертухаи обыскивают меня, приставив автомат к голове, в поисках оружия, которым брюхо вспорол идиоту, решившему самоутвердиться за мой счет перед мужиками. И это чистейшая правда, что первыми умирают идиоты, потому что соперников себе по силам выбирать надо уметь. Конечно, ничего не нашли, а через некоторое время из нашей камеры увели Дрозда, приписав ему это убийство.

Степан Тимофеич долго потом тяжело вздыхал и все в глаза мои заглядывал. Черт его знает, что он там искал, но, видать, ничего не нашел, раз решил спектакль не играть и прямо к делу приступил. Сказал: начать сотрудничество с Тигром, и меня выпустят. Не сразу, конечно. Через несколько лет, но это лучше пожизненного или смертной казни. Ну, он думал, что получше. Мне было снова по хрен. Какая разница, когда мое тело сдохнет, если внутри меня уже вовсю то самое "ничего" расположилось и воняло абсолютным безразличием ко всему происходящему? Нет, оно, родное, периодически выдавало приступы агрессии, но это, как считал Тимофеич, побочный эффект от проводимых Ярославской исследований… а еще реакция на любые воспоминания о НЕЙ.

Тимофеевич кстати периодически любил напоминать о ней. Нашел, тварь, мою больную точку и редко, но оооочень метко любил надавить на нее своим мясистым пальцем с обгрызенным пожелтевшим ногтем.

Степан Тимофеевич Заплатов — чинуша, вызывавший только отторжение и не более того… а да, еще неуемное желание приложить ублюдка носом о стол при каждой встрече, но с этим я научился побороться, подавлять в себе, понимая, что с Заплатовым нас объединяет общая цель и стремление увидеть, как дело знаменитой Ярославской вместе с ней самой будет похоронено в самой глубокой яме, откуда эта сука уже никогда не сможет выбраться. И я готов был разодрать глотку любому, кто встанет на моем пути и попробует добраться до этой мрази первым.

Но я и не был настолько наивен, чтобы поверить в доброго дядю Степу с неуемным желанием помочь советскому Маугли освоиться в этом жестком мире тюрьмы. Да и не обещал он мне ничего подобного. Помощь обещал, если сдам Монстра. Защиту обещал от ментов и надсмотрщиков. А еще от местных авторитетов. Свободу обещал… только мы оба понимали, что свобода эта будет неабсолютной, мнимой. Своеобразной иллюзией, которая продлится ровно до тех пор, пока будет нужна тем, кто отправил его ко мне. А еще он обещал помочь мне в моей мести… ублюдок отлично подготовился к работе со мной. Он давал смотреть видеозаписи, снятые издалека и потому едва прослушиваемые… но на них я четко различал ничтожного Бельского и Ассоль. На них я смотрел, как он рывком притягивал ее к себе, и она рыдала, уткнувшись в его грудь, пока тот с видом какого-то конченого наркомана гладил ее волосы, все сильнее прижимая к себе. Та самая поговорка про "рыбак рыбака". Ведь я видел ровно такую же одержимость в каждом его действии. Ровно такую же, что меня грызла все эти годы. Одержимость одной и той же дрянью. Сучка оплакивала крах их с матерью дела на плечах своего любовника… а я в этот момент чувствовал, как все сильнее извиваются в предсмертных судорогах останки моей души… пока все же окончательно не сдохли.

И тогда Заплатов приступил к своей основной миссии. А вообще странно было понимать каждое действие своего оппонента, предугадывать каждый его следующий шаг… и не испытывать желания обыграть его, оставить ни с чем. Абсолютное безразличие, апатия к его словам и обещаниям… пока однажды он не принес то единственное, что вызывало дикую жажду жизни. То единственное, что заставило снова циркулировать кровь уже истлевшую оболочку сердца. Он принес дело на Ярославскую, последними строками которого было сообщение о том, что старая сука исчезла, просто испарилась, предположительно, в странах Европы или в США, лаборатория временно закрыта, а ее единственная дочь благополучно вышла замуж за Виктора Бельского. Фотография со свадьбы была пришита к делу… Заплатов лишь недовольно буркнул что-то, когда я содрал ее, чтобы приблизить к лицу и рассматривать… со временем я выучу каждую ее мельчайшую деталь, продумаю все, что не вошло в нее настолько подробно, будто сам присутствовал в этом фарсе. Буду представлять эту свадьбу так, словно был на ней почетным гостем. Хотя нет… фотография была настоящей. Как и свадьба ее с ублюдком-мажориком. Как и платье ее белое настоящее. И улыбка его триумфальная и довольная. Фарсом был я в ее жизни. Фарсом были мы и она… моя Девочка, которой на самом деле не было.

Впрочем, теперь это все не имело совершенно никакого значения. Заплатов сделал самый верный ход в своей игры — он дал мне цель, ради которой встрепенулось желание жить и мстить. Оно вдруг взметнулось вверх, оставляя внизу тот самый зловонный труп безразличия. Взметнулось, чтобы расправить черные крылья своей ненависти и яростной жажды возмездия.