Бес (СИ) - Орлова Вероника - Страница 4

— Ты за меня не беспокойся, дед. Я свое в любом случае возьму. И тебя мне не надо для этого убивать.

— И это я знаю, — он удовлетворенно кивает, — за что и благодарен тебе. Мужик ты. Настоящий. С таким не страшно ни бабе, ни ребенку, ни авторитету. Дура твоя краля. Дура полная, раз такого потеряла и вернуть не хочет.

— Кощей, — предупреждающе…

— Да ты не ерепенься. Ты меня послушай. Не знаю, что у тебя там за история. Тигр, чтоб его черти на том свете разодрали, тоже ни шиша не знал. Ни кто ты, ни откуда, ни с кем связан будешь. Сильный ты этим. Не только характером своим, — Кощей тяжело выдохнул и замолк надолго, прикрыв глаза, так, что я даже решил, что он просто уснул, но вдруг старик встрепенулся, — но и тем, что не подкопаться под тебя. Не за что схватить, понимаешь? Думаешь, я не пробовал? Доверия-то я однозначно к пареньку с глазами волка и повадками самого дьявола не испытывал. Столько раз руку свою вскидывал, чтобы ухватиться за места твои больные, а ладонь только воздух хватала и от злости разжималась. И надо ж, — снова засмеялся, — прямо перед смертью увидел эту твою… опухоль. Она ж как моя, Саша… только мою не отрезать больше. А если и отрежут к чертям, то один хрен — сдохну. А твою можно убить. Можно избавиться, пока не разрослась. Не я один искал слабости, Бес… не позволь никому эти твои кандалы против тебя ж использовать. Они ж по ту сторону одну лишь пустоту окольцовывают. Лечись. Не жалей денег никаких… и не только денег. А то намотает кто-нибудь догадливый и предприимчивый цепь твою себе на руку и управлять тобой будет.

Ошибался дед. Ой как ошибался. Невозможно мне было от этой опухоли спастись. Лишиться ее казалось более невыносимым, чем жить, зная, что погибаю, что каждый следующий час с ней в моей плоти продлевает агонию, приближает к смерти жуткой и беспощадной.

Невольно потер свои запястья, по-прежнему глядя на нее спящую. А вот в этом Кощей не обманул. Я действительно чувствовал те самые кандалы на них. Чувствовал, как стягивают они кожу до боли. Иногда даже манжеты отворачивал, проверяя, не остались ли на коже следы, и мне казалось, что я вижу их. Вижу отметины от острых металлических зубьев, впивающихся в плоть, в самую кость, не позволяющих сделать ни одного лишнего движения без моей любимой спутницы-боли. Прав был Кощей… ни на кого не дает эта боль посмотреть так, как на нее.

Глаза видят стройные фигуры, сиськи круглые, полные, задницы соблазнительные, губы пухлые… а воображение другую картинку дорисовывает. Я его победить пытаюсь, сломать. Первое время даже ни одной темноволосой. Только блондинок трахал. Противоядие искал. От нее. С другим цветом глаз, с другой формой губ и носа. А все равно очухивался обозленным на то, что кончить часами не могу. Что вгрызаюсь зубами в ее шею, в грудь, полосую их сталью или жгу воском… а самого колотит от раздражения на то, что вкус кожи не тот, что волосы слишком светлые, да и стоны слишком томные, словно наигранные. А мне плевать. Их не хотелось возбуждать так, чтобы трясло, как ее когда-то. Впрочем, трясло ее, потому что она была самой настоящей бл**ю… или же виртуозно играла свою роль, написанную для нее тварью-мамашей. Разве отличалась она от них? Неа. Только эти были честнее. Эти не скрывали, что их привлекло во мне. И что ноги раздвигали передо мной из-за денег или же от страха. И я щедро вознаграждал их за эту честность.

Ассоль вдруг застонала во сне, словно от боли, и я на ноги вскочил и решетку на себя дернул чисто инстинктивно. И тут же сам на себя выругался. Кретин чертов. Прав был Кощей и в том, что как привязанный за ней. К ней. Для нее. Потому что ничего больше не имело смысла. Вообще. Никакого. Только она. Мой маяк в абсолютном мраке, полном самых ужасных голодных чудовищ, и одновременно мой камень на шее, который тянет ко дну, в пасть к самому голодному из монстров. Остановился, смотря, как переворачивается, как хмурится и стонет что-то. Кажется, имя какое-то произнесла, но так тихо, что не разобрал. Скорее, выдохнула его, а не сказала. Единственное, что понял — не мое. Однозначно не мое. Да и почему решил, что оно должно быть? И почему в очередной раз в груди разочарованием кольнуло? А и черт с ним. Какая разница, что она говорит, если все ее слова, сказанные мне до этого, были ложью? И плевать, что выть хочется каждый раз, когда думаю об этом. Столько лет прошло, а не могу… реветь зверем хочется, и кажется, не сдержусь однажды.

Но нельзя. Потому что прав Кощей был. Слабость это моя. А мне нельзя быть слабым. Только не тогда, когда мой список стремительно сокращался, когда мне оставалось так мало до того, чтобы достать ее суку-мамашу. И она поможет мне в этом, хочет того или нет. Я уже приготовил все для добродушного приема доктора. После того, как наиграюсь вдоволь с ее единственной дочуркой и ее неудачником-мужем. И они зря считают, что время стерло их долги. Некоторые мало просто отдать, их даже мало смыть собственной кровью. Их хоронят вместе с должниками заживо.

Она потянулась, сидя на своей кровати, затем посмотрела по сторонам, на мгновение застыв, словно после сна не сразу поняла, где находится. Вскочила на ноги, обхватив себя руками за плечи, и я подался вперед к камере слежения, чтобы насладиться выражением осознания на ее лице. Оно тут же сменяется ужасом… и каким-то смирением. Череда эмоций, как в фильме… отработанная или настоящая, я уже не знал. Тем более, когда Ассоль прошлась по своей клетке, все так же продолжая себя обнимать… но как изящно, черт бы ее подрал, она шла. Словно по красной ковровой дорожке, а не холодному бетонному полу своей камеры. А меня пронзило осознанием собственного наслаждения. Моя. Да. Вот теперь Ассоль принадлежала мне. Вот теперь мне действительно плевать, играет она очередную роль или проживает свою жизнь, говорит правду или откровенно лжет. Потому что теперь она от меня никуда не денется. Моя в самом примитивном смысле этого слова — когда я могу сделать с ней что угодно и когда угодно, и никто и никогда об этом не узнает.

Понимает ли это сейчас моя девочка? И насколько страшно ей от этой мысли? Впрочем, я думаю, что навряд ли. Наверняка, до последнего будет надеяться на то, что ее спохватятся, будут искать. Все же отечественная звезда кинематографа. Да вот только у меня для нее уже была приготовлена легенда. Легенда, которую уже активно распространяли мою люди. Согласно ей, связь с самолетом, в котором летела на съемки своего нового фильма знаменитая актриса Алина Бельская, была внезапно потеряна, а сейчас уже, наверняка, поисковые службы обнаружили обломки аппарата, на котором она прибыла на остров. А среди этих обломков — и останки молодой женщины и экипажа самолета. Естественно, бортовые самописцы выдадут ту информацию, которая выгодна мне сейчас. И тогда я, возможно, даже позволю ей посмотреть на собственные похороны по телевизору, в последний раз посмаковать народную любовь и обожание. Потому что потом она останется один на один с моей ненавистью. С той самой, которую я вижу ответным блеском в глубине зелени ее взгляда.

— Александр Владимирович, она увидеться хочет, — Егор замялся, сминая татуированными пальцами черную короткую шапку, которую носил, кажется, в любое время года, обычно закатывая ее снизу так, чтобы не видны были две прорези для глаз. Зимой он менял ее на такую же вязаную, и обязательно с теми же дырками. Говорил, что никогда не знаешь, когда понадобится лицо скрыть.

— Хочет? — сдержав улыбку, когда он как-то резко глаза прикрыл веками. Да, ведь парень, как и весь остальной персонал сразу же усвоил, что моя гостья здесь на особых правах, пусть даже их у нее по большому счету и не было. И она могла жить хоть в клетке, хоть в моей спальне, никому из них в голову не придет отнестись к ней иначе, чем с уважением и осторожностью. Что мне нравилось в этих ребятах — никаких особых распоряжений по этому поводу я не давал. Только относительно ее кормления и наблюдения в те дни, когда самому приходилось улетать с острова. И в то же время я был уверен — ни один из них не посмеет пальцем притронутся к пленнице или даже заговорить с ней. Жалость ли, похоть ли, сочувствие ли… любые эти эмоции меркнут по сравнению со страхом. Со страхом ошалелым, почти животным. И я постоянно подпитывал в них его, давая четко понять: своим людям я прощаю все, кроме предательства. Предательством автоматически считалось любое, даже малейшее нарушение моих приказов.