Алина: светская львица - Бондаренко Валерий Вениаминович - Страница 4

Право, трогает это.

А кстати, ты знаешь, д’Антес угадал, о ком говорила я на бале у Всеволожских. Вчера, на рауте у Воронцовых-Дашковых (молодая графиня мила, но как-то порывиста слишком), — так вот, Жорж указал мне глазами на ту пару. У него было при этом такое нежное, такое счастливое, такое милое лицо! Неужели он так радовался, что проник в мои мысли?

Ну а ты, — ты сама догадалась, на кого указал мне Жорж?

Да, и чтобы не забыть самое главное: боа, кажется, выходят из моды, а зимой они будут просто смешны. Ты все бьешься над своим бальным платьем, — так помни же это!

Целую, Мэри».

Алина не могла оставаться в комнате. В темноте, натыкаясь на предметы, стала она спускаться в нижние комнаты. Там, в парадных покоях, было просторней, дышалось легче, и ей казалось, что одиночество не будет давить ее.

Дом спал. Вот она оказалась в зале. Узкие щели света от уличных фонарей, сжатые шторами, лежали на бледном паркете. Пылинки кружились в них. Снег падал за окнами слепою белою пеленой.

Алина не задержалась и здесь, прошла еще две гостиные, и вдруг услыхала она странный, хлопнувший звук… И еще… И снова… И опять…

Алина замерла и минуту стояла недвижно. Кто-то аплодировал среди ночи, — нервно, прерывисто, реденькими хлопками.

Она пошла на звук, пересекла прихожую и большую, пустынную приемную. Узкая полоса света перерезала Алине дорогу: дверь в кабинет была приоткрыта.

Алина подкралась и притаилась на самом пороге, скрытая толстой портьерой.

Кабинет освещен был настольною лампой, разметавшей свет по потолку и по столу, белому от бумаг. Пламя в камине трещало, — тени по комнате прыгали от живого огня; корешки книг точно искрились; картины мерцали лаком холстов, тяжким золотом рам; бюсты на шкапах, казалось, гримасничали, смеялись.

Человек в тяжелом халате кружил по ковру, подбегал то и дело к столу, наклонялся над ним близоруко и тотчас почти отскакивал, — и снова кружил, все кружил по ковру, похлопывая в ладоши на поворотах.

Лицо человека было бело, волоса разметались, глаза исступленно горели.

Алина не верила глазам своим: дядюшка Сергий Семенович бегал по кабинету, как сумасшедший!

Наконец дядюшка устал от стремительных своих эволюций, упал на диван и замер на нем в косой, неудобной позе, сжавши тонкой рукой подлокотник.

Алина постояла еще с минуту, потом бесшумно вернулась к себе и забылась тотчас тяжелым, без сновидений, сном.

Утром дядюшка рано уехал. Тетушка всегда вставала за полдень, и Алина пила свой шоколад в столовой одна, в десять часов. Странно ей было: вчера она видела совсем незнакомого человека, — лицо злобной, раздавленной фурии, — лицо, которого Алина и представить себе не могла.

Что же случилось?

Невольно она отвлеклась от своих печалей. В самом деле, дядюшке с тетушкой она обязана всем.

Дядюшка всегда очень прям, очень вежлив; движенья его как бы змеятся; дядюшка очень умен, по слухам. Иногда бывает он суетлив, но это редко и как-то всегда внезапно. Обычно дядюшка важен и перед тем, как выйти к гостям, выпрямляет свой стан немножечко театрально. К нему приезжают чиновники, нередко совсем молодые. В эти часы двери приемной и кабинета затворяются плотно, и все слуги ходят на цыпочках, так что даже дворник, наверное, догадывается, что сейчас вершатся судьбы отечественного просвещения и науки.

Но, Боже мой, какая, должно быть, там скука царит!..

Тетушка смугла, полна; большая болтушка и вряд ли, конечно, умна. Любят ли они друг друга? Часто утром тетушка бывает не в духе, — бранит прислугу, Алину, весь свет. Но стоит заехать какой-нибудь знакомой даме — и дурного настроения как не бывало!

Счастливый характер!

Все виденное ночью так раззадорило Алину, что сразу после завтрака она, пользуясь полной пока свободой, пошла на место происшествия.

В комнатах подметали, проветривали. В кабинете форточка также была открыта. При утреннем сером свете кабинет выглядел будничным, скучным. Бумаг на столе не было.

Алина еще раз осмотрела комнату, что казалась ей этой ночью такой зловещей. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый ковер и портьеры, мебель золотистой карельской березы; камин, полный серой золы. Над диваном — большой портрет, который казался то таинственным, то смешным. На нем изображен был молодой красивый хохол в живописной своей одежде, с большой бандурою на коленях. Хохол сидел подбоченившись, лихо, — но черты лица его были мелки, хотя миловидны, а фигура казалась слишком хрупкой для простого мужлана.

Это был портрет Семена Уварова, отца дядюшки. При дворе Екатерины слыл он чем-то в роде шута, и звали его и ласково и насмешливо «Семушкой-бандуристом». Отчего дядюшка, человек щепетильно-гордый, держал портрет у себя в кабинете?

Когда они свиделись с Мэри, Алина все рассказала ей.

— Мне это ясно как день! — объявила Мэри. — Твой дядя самолюбив ужасно. Ему приятно бесперечь напоминать себе и другим, что вот он, сын безродного шута, теперь министр и вельможа. Как сладостно любоваться ему на портрет в часы своих успехов! Романтическая душа у твоего дядюшки, свет мой Алина! Впрочем…

Алина видела, как оживилась Мэри.

Итак, жизнь ее благодетеля представилась Алине довольно ясно. Сын лейб-гренадерского офицера (что не мешало тому быть по призванию бандуристом), Сергий Семенович оказался крестником самой Екатерины Великой! Злые языки приписывали дядюшке другого отца — одного из вельмож Екатеринина века. В самом деле, с какой бы стати крестила царица отпрыска безродного офицера? Впрочем, кто знает истину в этом свете?

Уже семнадцати лет Сергий Семенович назначен был камер-юнкером, а юность провел при русских посольствах в Париже и Вене. Брак его с графиней Екатериной Алексеевной Разумовской в полном смысле составил его фортуну. Нет нужды, что тетушка старше его: она богата, она дочь министра народного просвещения, она принесла дядюшке земли, связи. И вот уже два года дядюшка — сам министр.

Мэри сказала, что его хвалят: государь им доволен.

Затем она посмотрела на Алину испытующе, улыбнулась и вдруг заметила, почти смущаясь:

— Но ты, конечно, не знаешь…

— Чего?!

— Видишь ли, моя дорогая, месье Уваров немножечко был смешон месяца два назад…

— ?

— Ведь Шереметевы вам родня?

— Конечно!

— Так вот, молодой Шереметев заболел в конце лета, и преопасно. Все думали, что он при смерти… Короче, твой дядюшка немного поторопился, еще при жизни его опечатал все имущество графа, а молодой негодяй возьми да и выздоровей! Печати пришлось снимать… И уж не знаю, как объяснился месье Уваров с графом… Кажется, Шереметев к вам не ездит теперь?.. Все очень смеялись… Да это ли одно? Сергий Семенович, говорят, и дрова казенные употребляет, и слесарей казенных для своих домашних нужд использует. Вот уж не думала, что он так, бедняжка, в средствах стеснен!..

Алина покраснела: дядюшку обвиняли почти в воровстве.

— Оставим это, — мягко сказала Мэри. — Свет зол; сплетня — пища его. Поговорим о наших делах. Так ты угадала, о ком говорил мне давеча месье д’Антес?

— О ком же?

— А вот не скажу! Будешь выезжать — сама увидишь… А пока Жорж меня вовсе не радует, — сказала Мэри без видимой связи. — Он стал беспокойный какой-то. И что он бесится?

— Бесится?!

— Ах, нет же, конечно! Просто рассеянность его мне не нравится, и вот уже третий день он к нам носа не кажет…

— К параду готовится? — предположила Алина с невольной надеждой.

— О чем ты?! Какой парад? На улице зима, через три дня Новый год. Среди сугробов парады — нонсенс!

Из письма Мэри к Алине: «Вчера говорили мы о дядюшке твоем, а сегодня все разъяснилось с ночной беготней его. Верно, в руки ему попал пасквиль в стихах известного нашего Пушкина «На выздоровление Лукулла». Не знаю, имело ли смысл вспоминать уже полузабытое светом, но наш великий поэт рассказал очень красочно о сей оплошности твоего дядюшки.