Выжить в Сталинграде
(Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс - Страница 28

Доктор Лоос прочел очередную лекцию — анализ наших случаев тифа. Это был уникальный опыт. На лекции присутствовали сорок врачей. Все они сами перенесли тиф и боролись с ним у других в течение трех месяцев, пережив эту страшную эпидемию. Они жили и страдали вместе со своими больными — такое редко случается с врачами. Никогда, ни до ни после войны, не приходилось мне видеть, чтобы болезнь так сближала врачей и их пациентов.

В это время один из врачей лежал у себя в палате. Он был не в силах присутствовать на лекции. Этот врач страдал от сильной одышки. Время от времени ему становилось лучше, и тогда он мужественно подбадривал ухаживавших за ним здоровых людей. Это был доктор Кукке. Речь выдавала в нем уроженца Северной Германии, но до войны он жил в Вене и был влюблен в этот город.

Мне приходилось встречаться с ним раньше. Это было в начале зимы 1942 года. Мы стояли тогда на Дону. Тогда Кукке приветствовал меня радостным возгласом: «О, так вы из Вены? Как-нибудь мы пойдем в „Гринтцинг“ и вспомним нашу сегодняшнюю встречу».

Русские как раз только что заперли 6-ю армию в кольцо. Мы получили приказ перейти Дон и занять оборону у восточного обвода кольца. Вместе с моим другом, доктором Хельмутом Байером, мы нашли подходящее место для переправы раненых. Мы выбрали мост между Лучинским и Песковаткой. С Байером мы расстались, так как мне надо было подготовить палатки и транспорт для приема раненых на восточном берегу Дона. Но все получилось не так, как мы планировали. С Байером я встретился лишь через несколько дней. Мне пришлось долго его искать. Мой тогдашний командир — мне редко приходилось встречать такого хорошего человека и товарища — сказал: «Возьмите двух солдат, если хотите искать на ничейной земле, и будьте осторожны!» Я отыскал Байера. Он лежал среди песчаных холмов на берегу Дона. Выстрел в голову убил его на месте.

Согласно приказу я переправился через Дон с палатками и транспортом и прибыл в расположение Бранденбургской пехотной дивизии. Я спросил, смогут ли они принять тысячу раненых. Однако начальник дивизионного госпиталя уже знал, что дивизия скоро будет передислоцирована, и очень сильно нервничал. Я так и не смог заставить его поговорить со мной. Дивизионный начфин тоже повел себя как-то странно. Он вообще начал грозить мне пистолетом.

Тогда-то я и столкнулся с доктором Кукке. С ним нам удалось очень быстро обо всем договориться, и мы пришли к единственно возможному решению. Его мы и выполнили. Я забрал сколько мог раненых у Кукке и вместе с палатками перевез к ближайшему полю. Там мы поставили палатки, разместили раненых и вернулись в госпиталь, откуда забрали следующую партию. Между тем на поле начали садиться немецкие самолеты и забирать первые партии раненых. Русские истребители пытались помешать эвакуации, но, несмотря на это, летчикам удалось вывезти из котла около двух тысяч раненых.

На следующей неделе мы по просьбе доктора Кукке развернули палаточный лагерь возле аэродрома в Питомнике. В Питомнике медицинская служба 6-й армии передала люфтваффе более пятидесяти тысяч раненых. Сорок пять тысяч из них были благополучно доставлены в немецкие госпитали в Германии.

Когда кольцо окружения было окончательно сомкнуто, я снова встретил доктора Кукке. Он как раз только что повздорил с дивизионным врачом своей бывшей дивизии. Насколько я помню, дивизионному врачу не нравилась черная бородка Кукке. Правда, он сам предпочел расстаться с начальником, нежели с бородой. Это было просто счастьем для тех, кто служил в его новом подразделении, так как после того, как рухнула оборона кольца, Кукке благополучно доставил своих раненых в Сталинград.

Но с тех пор утекло много воды, и Кукке стал совсем другим. Не осталось и следа от его былой уверенности. Да, он был очень жизнерадостным и жизнелюбивым человеком. Но теперь он легко впадал в панику, раздражался; временами в его глазах появлялось просительное, беспомощное выражение. Он ненадолго становился самим собой только после внутривенного введения глюкозы, строфантина и кофеина — он сам назначал себе эту смесь. Иногда лицо его внезапно сильно бледнело. Умер он неожиданно, в окружении товарищей, любивших его так же, как и он их. В тот день мы все собрались вместе и доктор Круг, старый знакомый и коллега Кукке, рассказал нам, кого мы потеряли.

Многие наши товарищи умерли так же неожиданно, когда мы уже думали, что опасность миновала. Смерть этих людей была не тяжела. Они свыклись со смертью и перестали ее бояться. Они не мучились и к тому же в момент смерти были не одиноки.

Йохен Клейн, любитель сладостей, как окрестил его приятель, адвокат и учитель в госпитале номер 2б, лежал теперь в отделении доктора Цимсена, и уже без своего друга. Йохен был почти не в состоянии ходить, у него практически не осталось мышц. Санитары силой вытаскивали его на солнце, но, когда его уносили назад, он плакал.

Лежавшие с ним в одной палате больные от нечего делать занимались резьбой, пользуясь вместо ножей осколками стекла. Особенно изобретательны они были в изготовлении картинок и надписей на своих начищенных до блеска алюминиевых котелках.

Один из них, правда, сделал весьма странную надпись. Его доставили к нам как врача и главу небольшой группы пленных из лагеря на противоположном берегу Волги. Русские — вероятно, в шутку — сказали им, что они возвращаются в Германию. Люди продолжали верить в это в течение нескольких недель, пока не осознали, что происходит на самом деле. Мало того, люди узнали, что их вожак вовсе не врач, а всего лишь фельдфебель медицинской службы. Но упрямство этого человека было не так-то легко сломить. Разоблачение нисколько его не смутило. На своем котелке он нацарапал: «Г. Хофер, фельдфебель медицинской службы, штурмфюрер СА. Сталинград, лето 1943 года».

Непонятно, кого он хотел впечатлить этой надписью. Мы относились к нему настороженно и пытались восстановить его физические силы. Когда Хофер поправился, он стал вести себя как все.

Во время ежедневных обходов я каждый раз осматривал больных. Из тифозного я шел в терапевтическое отделение в третьем блоке, а оттуда в палаты с больными дизентерией, почечными заболеваниями и цингой.

В большой палате на втором этаже я консультировал врачей и осматривал больных, а потом отправлялся на доклад к начальнику госпиталя. Я высказывал свои пожелания, говорил о недостатках. Потом мы обсуждали дальнейшие планы. Доктор Хаусман был энергичным человеком и делал все, что мог, не жалея сил ради больных.

Я часто заставал доктора Хаусмана и его главного диетолога, доктора Кранца, сидящими над графиками, колонками и таблицами. Им было трудно представить русским конкретные доказательства того, насколько недостаточно питание наших больных. Рацион был рассчитан на здоровых, сильных рабочих применительно к климату и местной пище.

Рацион не был рассчитан на больных или выздоравливающих, которые страдали кишечными расстройствами.

Доктор Хаусман говорил русским: «Вы лишь немного оттягиваете смерть. Вы даете так мало, что больные неизбежно умрут. Следовательно, вы лишь зря тратите еду. Удвойте рацион, люди перестанут умирать, а вы получите здоровую рабочую силу».

В подтверждение Хаусман приводил цифры и показывал графики. Русские отвечали: «Все это верно. Но сейчас мы не можем ничего изменить. Подождите. Будет лучше, скоро мы получим лимиты».

Время от времени я, вместе с доктором Кранцем, ходил на кухню посмотреть, как обстоят дела с калориями, и обсудить, что можно сделать для больных с расстройствами кишечника. Доктор Кранц составил таблицу, где было указано, сколько калорий должны ежедневно получать больные и сколько они получали на самом деле. Кривая выписывала немыслимые зигзаги. Иногда мы получали больше, чем нужно, но чаще калорий катастрофически не хватало. В среднем обеспечение калориями было неудовлетворительным. Русские во всем обвиняли транспорт и трудности с доставкой и каждый раз обнадеживали нас скорым выделением десятого лимита.