Выжить в Сталинграде
(Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс - Страница 6

Голод давал о себе знать все сильнее. Теперь, когда первое потрясение улеглось, истощенные организмы стали требовать еды. Понимание того, что от этого еды больше не станет, преобразило чувство голода в чувство непреодолимой слабости, страх смерти и желание выжить. В обстановке великого и всеобщего разрушения крошка хлеба становится последней надеждой на спасение. Пали все моральные ограничения, исчез стыд. Люди, не таясь, рыскали глазами, пытаясь отыскать хлеб. Каждый жадно сравнивал свою пайку с пайкой соседа, дрожащими руками вцепившись в свою порцию. На лицах застыло выражение зависти и недовольства.

Русские, добрые души, приходили к нам менять часы на хлеб. Одетая в светлый полушубок статная дородная женщина-хирург с веселым, румяным и грубым деревенским лицом, сиявшим из-под меховой шапки, приходила к нам для такой мены несколько раз. За одну пару часов она давала один-два килограмма хлеба. От се предложения никто не отказывался. Кто из нас не был готов отдать никому не нужный прибор, отмерявший бесполезно утекавшие часы, если мог думать только о настоящем и о том, как его пережить? На большинстве наших раненых лежала печать смерти. Они этого не знали, но хорошо чувствовали. Голод был предвестником смерти. Для них голод был смертью, хлеб — жизнью.

Другой опасности они не видели и даже не предчувствовали.

Среди наших раненых был щупленький крестьянский паренек из Винервальда. У него с детства было больное сердце, которое еще больше ослабло от инфекционных болезней, но он не жаловался и безропотно брался за любую нужную работу. Тесное помещение было набито голодными людьми: больными, переводчиками, медицинским персоналом. Русская женщина снова пришла с буханкой хлеба. Францль, так звали этого паренька из Винервальда, достал свои часы. Это были большие серебряные карманные часы с красивым орнаментом — видимо, они были дорогим наследством в их небогатой семье. Он предложил женщине часы. Она взяла их и дала Францию хлеб, да и то не всю буханку. Францль взял хлеб, разломил его на кусочки — по числу находившихся в помещении людей — и отдал каждому его порцию. Себе он взял точно такую же.

Любой, кто страдал когда-нибудь от голода, поймет, чего это ему стоило. Тот, кто не знал голода, не знает людей…

Между тем время шло, приблизилась ночь, а с ней и расплата за нападение на майора. Над нашей головой, на первом этаже, что-то происходило. Мы слышали, что там царило какое-то возбуждение. Потом послышались грубые голоса и шаги спускавшихся по лестнице людей. Два похожих на одичавших бродяг человека со злыми красными глазами, низкими лбами и огромными усами появились в проеме дверей подвала. Через переводчика они сообщили нам: «До сих пор мы хорошо к вам относились, но всякому терпению приходит конец!» Потом они сказали, что кто-то стрелял в майора, что они говорили дальше, мы не поняли, но в потоке ругательств часто встречалось слово «майор».

«Если мы найдем здесь хотя бы одну обойму, то всех расстреляем!» — сказал нам один из усачей и тут же бросил на пол обойму от своего пистолета. Потом он ткнул пальцем в ее сторону и спросил: «Кто здесь старший?»

Доктор Маркштейн вышел вперед и через переводчика ответил, что все оружие и боеприпасы были сданы русским. В ответ он услышал: «Вы будете расстреляны!» Доктор Маркштейн сказал, что не имеет ни малейшего представления о том, как попала сюда эта обойма.

Но тут заговорил наш фельдшер Поспишил — он был родом из Вены и хорошо знал чешский язык. По-чешски он сказал в лицо усатому, что тот сам бросил на пол обойму. В ответ на фельдшера обрушился новый поток ругательств, после чего русские перешли к делу, ради которого они, собственно говоря, и спустились в подвал. Они подходили к нам по очереди, наставляли на нас пистолеты и требовали отдать часы. В этом ремесле они проявили удивительное чутье. У меня было две пары часов — наручные и карманный будильник, и один из усачей, хотя и не мог этого знать, направил на меня два пистолета — один в грудь, а другой — в живот. Я отдал ему обе пары часов, но он, не удовлетворившись этим, обыскал все мои карманы. Другой усач завладел моей бритвой в блестящем металлическом футляре. Мне было жаль часов, но я спокойно смотрел на направленные в мою сторону пистолеты, ибо понимал, что усачами движет не жажда мести и не кровожадность, а всего лишь корысть.

После того как все были подвергнуты этой процедуре, а русские исчерпали запас ругательств, они ушли, избавив нас не только от часов, но и от страха, что все мы без разбора будем расстреляны. На этот раз часов лишился и коварный Поспишил, который перед этим воспользовался своим знанием чешского. Не успели эти визитеры уйти, как в подвале появился рослый русский офицер, остановил их, заставил Поспишила рассказать, что произошло, выслушал, достал пистолет и направил его на вымогателя часов, сказав, что сейчас пристрелит его как собаку. Офицер гремел так, что я стал опасаться, что рухнет простреленный во многих местах купол. Офицер заставил мародера вернуть часы, сказал, что его зовут лейтенант Н. и что он останется с нами до утра.

Тогда доктор Маркштейн попросил разрешения перенести к нам раненых, находившихся в непосредственной близости от подвала, а также наведаться в медицинские подразделения дивизии. Это предприятие требовало немалого мужества. Просьбу Маркштейна удовлетворили, и он ушел в сопровождении переводчика. Мы тоже воспользовались полученным разрешением и принялись, в сопровождении красноармейцев, носить возбужденных и оцепеневших раненых из близлежащих укрытий в подвал. Потом стали ждать возвращения Маркштейна. Миновало несколько часов томительного ожидания, прежде чем он вернулся. Маркштейн, который побывал на уцелевшем медпункте первой роты, рассказал нам, что там работает врач из Праги доктор Штейн, а врач из Вены, доктор Апфельталер, накануне умер от ран, сказав: «Надо же, какое совпадение, мой брат умер в этот же день, ровно год назад!»

Доктор Маркштейн отослал часть наших консервов доктору Штейну; кроме того, он договорился с русскими о переводе обоих медпунктов — нашего и доктора Штейна — в бывший госпиталь третьей мотопехотной дивизии, расположенный в зданий, примыкавшем к зданию ГПУ.

Мы отправились в тот дом, сопровождаемые русскими офицерами и переводчиками. Во внешнем дворе сидели и лежали глазевшие на нас солдаты вспомогательных и хозяйственных служб. Они варили еду на маленьких костерках, периодически стреляли из трофейных немецких ракетниц, болтались по двору с оружием, поигрывали цепями для очистки стволов и поглядывали на нас с нескрываемой враждебностью. Это были не те отборные, великолепные боевые войска, солдаты которых протянули нам руку помощи. Теперь стало понятно, откуда являлись к нам мрачные визитеры, вымогавшие часы. Одновременно мы поняли, насколько своевременным был наш перевод в настоящий госпиталь из импровизированного убежища. В подвале мы были в полной изоляции и безвестности.

У входа в наше новое помещение — одноэтажный барак — стояли полевые кухни. За ними виднелась запертая дверь склада, слева — вход в операционную. Здесь же находился вход, ведущий на лестницу в подвал. Однако главное помещение располагалось на первом этаже и было достаточно просторным, чтобы разместить в нем раненых. Кроме того, помещение это хорошо проветривалось. К нам вышли русский комиссар и переводчик Кришек. Кришек был немец из Полыни, проповедник какой- то американской секты. Это был высокий, худой, бледный мужчина с черной, вечно трясущейся бородкой и слабым дрожащим голосом. Госпиталь был передан под начало комиссару. Он объявил нам, что обеспечит необходимый порядок. Если мы будем хорошо работать, то госпиталь будет считаться образцовым, а это принесет веем нам немалую пользу.

Комиссар составил расписание нарядов, проверил запасы продовольствия, установил его нормы и запер в помещении склада. У входа, чтобы нам никто не досаждал, была поставлена охрана. Комиссар, крепко сбитый, коренастый мужчина, производил впечатление серьезного, решительного и надежного человека.