Красные петухи
(Роман) - Лагунов Константин Яковлевич - Страница 7

Когда под бабьи всхлипы и причет заложников увели, Пикин объявил притихшему сходу:

— Если за ночь не возвратите на ссыпку взятые оттуда тысячу двести пудов, заложников расстреляем, весь обнаруженный в деревне хлеб выгребем подчистую. Следствие будет идти своим чередом… Подстрекателей к саботажу — расстреляем… — Он распалялся все больше, голос тоньшел, натягивался, того гляди, лопнет. — Можете не сомневаться: поджигатели будут найдены и получат по заслугам. Советскую власть не запугать! С потрохами вышибет кулацкие душонки… — Чижиков дернул продкомиссара за полу куртки. Тот метнул на чекиста злой взгляд, но совладал с собой и закончил с угрюмым спокойствием — Запрягайте лошадей. Везите хлеб…

Не дожидаясь конца пикинской речи, Карасулин вышел из Народного дома. Шел, запинаясь на ровном, ничего не видел перед собой.

У северского губпродкомиссара Пикина была заветная, неприкасаемая для других тетрадка, в которую он заносил все чрезвычайное, самое важное о продовольственной политике Советской власти и о разверстке. Открывала тетрадь ленинская фраза: «…мы можем погибнуть потому, что народ голодает; как ни вынослив русский рабочий, но есть предел выносливости…»

Потом была записана телеграмма:

«Всем губернским Советам и губпродкомам.

Петроград в небывало катастрофическом положении. Хлеба нет. Выдаются населению остатки картофельной муки и сухарей… Контрреволюция поднимает голову, направляя недовольство голодающих масс против Советской власти. Наши классовые враги, империалисты всех стран, стремятся сдавить кольцом голодной смерти Социалистическую Республику… Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду… Непринятие мер — преступление против Советской Социалистической Республики…

Пред. Совнаркома Ленин.

Наркомпрод Цюрупа».

Всякий раз, перечитывая эту телеграмму, Пикин видел перед собой каменную траншею ночной улицы, в которой, словно в трубе, протяжно гудит и стонет ветер, насквозь продувая изможденные тела. Мелкие снежинки иглами впиваются в обескровленные до синевы лица. Люди жмутся друг к другу, к ледяной серой стене, и нет конца этой очереди за хлебом. Будет ли он утром и какой? Напополам с мякиной иль со жмыхом? А может, на рассвете чьи-то стыдливые руки опять наклеят на железные двери магазина бумажный клок со скрюченными буковками: «Хлеба нет!»

Видение это почти всегда было настолько явственным и четким, что Пикин не только мог рассмотреть отдельные лица, но и слышал отчетливо голоса, звучащие в этой скорбной, бесконечной очереди за хлебом насущным. Голоса были надорванные, истоньшенные горем, слабые, и выговаривали они всякий раз что-нибудь новое, но непременно с голодом связанное… Сколько подобных очередей повидал Григорий Пикин в голодающем Питере, где довелось ему служить в восемнадцатом! И с тех дней не было такой черты, которую не решился бы переступить большевик Пикин ради того, чтоб накормить пухнущую с голоду Республику Советов. Он благословлял судьбу, связавшую его с наркомпродом, и назначение в Северск принял с охотой.

Неделю добирался новоиспеченный губпродкомиссар до Северска. Медленно, впритык друг к другу ползли и ползли по шатким рельсам скрипучие бесконечные эшелоны. В душной вонючей утробе теплушек — не продохнуть, не шелохнуться от тесноты. А люди еще теснились в тамбурах, лепились к крышам и ступенькам. Плакали, кашляли, матерились, курили. Но ехали и ехали подальше от голодного Центра, поближе к хлебной Сибири.

Постанывали перетруженные вагонные рессоры, дымились тормозные колодки, на полустанках выносили из теплушек мертвых и беспамятных тифозных…

Студеную ночную тишину рвали в клочья сиплые паровозные гудки, грохот и лязг перегруженных составов. Летели из них стоны, и крики, и свист. Всех манила, дразнила, притягивала хлебная Сибирь.

«…в Сибири мы имеем неслыханные богатства, которые могут накормить голодных рабочих и восстановить промышленность…»

Эти слова Ленина тоже были занесены в пикинскую заветную тетрадку.

Колея была непомерно узкой и до того извилистой, что просто невероятным казалось, как это вагоны могли так круто поворачиваться, не слетая с рельсов. Пикин каждый вагон провожал с замиранием сердца: «Вдруг опрокинется, разлетится, и собранная по зернышку пшеница — в пыль…» От этой мысли холодело меж лопаток и сердце проваливалось в пустоту, удерживаясь на тоненькой ниточке нерва, который от предельного натяжения болезненно ныл, грозя смертельным обрывом. Унимая боль, Пикин прижал правую ладонь к левому соску, а сам взглядом поторапливал летящий мимо состав, подмигивал стоящим на подножках часовым, покрикивал: «Давай, давай, ребята!»

Четыре вагона осталось до конца. Три. Два. Пошел на поворот последний. Пикин облегченно вздохнул, сунул руку в карман куртки за папиросами, и в тот же миг что-то грохнуло оглушительно, хвостовой вагон накренился, сшиб с рельсов соседа, тот стянул еще один и пошло-поехало кверху колесами. Пыхнуло пламя. Дождем летящее во все стороны зерно мигом стало красным. Окровавленные, раскаленные зерна секли Пикина по лицу, по обнаженной шее, по рукам. Жгли, кусали, ранили. Ослепленный и оглушенный, он нелепо размахивал растопыренными руками, чумно выкрикивал: «Что это? Как же? Стойте!..»

А грохот все нарастал. Земля вспучивалась пузырями, и те лопались со звоном, и к красным струям зерна примешивалось черное земляное крошево. «Да ведь это снаряды рвутся», — понял наконец Пикин, разом стряхнув испуг и оцепенение. Раз снаряды — значит, бой! Значит, эта катастрофа — не недогляд, а диверсия. Ну что ж, теперь почеломкаемся с белогвардейской сволочью. В открытую. Глаз в глаз… «Это — хорошо! Здорово!» — возликовал Пикин, тут же забыв о горящем зерне и о боли в сердце. Но где же товарищи? И почему у него даже нагана нет? Что это?

Откуда-то из-за спины долетел глухой голос матери. Она звала его…

Пикин проснулся. В дверь колотили с улицы. Еще ничего не сообразив, он скакнул с кровати, в два прыжка подлетел к двери.

— Кто?

— Трегубенко. Депеша из Сибпродкома. Велели немедленно и в собственные руки…

— А-а! — выдохнул Пикин из самой нутряной глуби, И уже спокойней и тише: —Ах, черт возьми…

Сгорбился над принесенным листком и, беззвучно шевеля губами, заскользил лихорадочным взглядом по неровному, но густому плетню букв.

«Омск. Сибпродком… Ввиду обострившегося до крайности положения с продовольствием Республики предписываю в порядке боевого приказа напряжением всех сил повысить погрузку и отправку хлеба центру и довести до максимума. Ежедневно по прямому проводу сообщайте лично мне и наркомпроду: 1) наличие хлеба на станциях желдорог, 2) количество подвезенного к станциям хлеба за сутки, 3) погрузка хлеба за сутки, отдельно — Центру, отдельно — местная, 4) если был недогруз— причины последнего. Предсовобороны Ленин».

— Та-ак, — встретился глазами с посыльным. — Чего стоишь? Кого караулишь?

Трегубенко поспешно развернулся.

— Стой! Погоди. — Пикин выхватил из-под подушки большие карманные часы, щелкнул крышкой. — Без четверти шесть. Дуй в губпродком, садись на телефон, у кого нет — нарочного, чтоб к восьми все члены коллегии в сборе. Уяснил? Тогда чего рот разинул? Живо!

— Гришенька, — негромко позвала мать.

Пикин осторожно, на цыпочках вошел в ее комнату, остановился у порога.

— Кто там приходил? — спросила мать, приподнимаясь.

— Дежурный наш. Телеграмму принес. Сейчас побреюсь, перекушу — и на службу, а ты поспи…

— На том свете отосплюсь. Иди-ка лучше мойся да оболокайся, а я той порой дерунков спеку…

— Погоди хоть, плиту растоплю. На кухне за ночь выдуло, войти страшно. — И проворно зашлепал босыми ногами в кухню.

Пока, протяжно и сладко зевая и причитая, мать одевалась, пока натягивала длинные шерстяные чулки на ломотные, в синих узлах вен ноги, Пикин и плиту разжег, и дров принес, и за водой сбегал.