Красные петухи
(Роман) - Лагунов Константин Яковлевич - Страница 78

— Был позавчера сход?

— Дык… Собирались мужики. Теперь, почитай, каждый день собираются. Ровно ошалели. Скотину не гоют, о севе не думают. Базлают цельные дни, как на Ирбитской ярмарке…

— О чем? — еще суше и строже спросил Пикин, отодвигая недопитый чай.

— Известно, — так же неопределенно и нехотя ответил Герасим. — Про восстанье.

— В Патрушево сейчас кто митингует?

— Мне отсель не видать. Может, новая власть, а может, из губернии кто приехал. Не то и сами мужики. Говорю же: без митинга теперь, что дите без соски, дня не проживут.

— И что говорят о восстании? — Пикин прицелился в хозяина сузившимися глазами.

— Известно. И хочется, и колется, и мамка не велит.

— Ты эти побасенки оставь, — рассердился Пикин. — Не на посиделках. Говори толком.

— Ну ежели толком… — Герасим разом посерьезнел лицом и голосом. — Не будь мы на большаке да возле железной дороги, и у нас занялось бы… А так… боязно. Подкатит броневик, ахнет с орудий — слизнет деревню к едреной матери. Оттого и хлеб, что в ссыпке, не трогают до сих…

— Так я и знал, что его не вывезли! — Пикин даже привскочил, зашарил взглядом вокруг, отыскивая кого-нибудь, чтоб немедленно распорядиться.

— Не скись! — неожиданно грубо прикрикнул Герасим. — Привык с разбегу да наотмашь. Тронешь хлеб — не минуешь и тут беды. Сожгут, а не вывезут.

— Как так не вывезут?! — повысил голос Пикин. — Ты что? Ты эти кулацкие песенки брось! Сознательный крестьянин- труженик и вдруг своей власти палки в колеса…

Он тут же послал одного красноармейца на станцию — узнать, смогут ли там сегодня принять зерно, другого отрядил в Северск к командиру батальона с предписанием — немедленно выделить взвод для охраны хлеба при перевозке.

Когда оба посланца умчались, Герасим с неприкрытой угрозой и явным сожалением сказал:

— Ничему не научила тебя жизнь. Эх ты… А ишо мужик, да к тому же губернский комиссар! Пошто все напрямки норовишь, силой ломишь? Разуй шары-то. Неуж не видишь, что вокруг деется? Ровно тот медведь: бьет по мухе…

— Кончай свои байки! — Пикин пробежался по комнате, отшвырнул подвернувшуюся под ноги табуретку. — Мы из пеленок выросли. Иль, думаешь, стрельбы отродясь не слышали? Крови забоимся? От кулацкого рыку в штаны напустим?..

— Помешкай, товарищ Пикин, добром прошу…

— Я тебя, добродетеля, насквозь вижу! Такие…

— Да постой же ты! Послушай… Беги отсюда. Живо. Да не большаком. Скачи на Елохово и зимником до Северска. Поторопись…

— Хм! — прищуренные глаза продкомиссара сверкнули лезвием. Шагнул к попятившемуся Герасиму. Сграбастал за ворот рубахи. — Ты чего-то знаешь? Выкладывай! Ну!

— Недосуг лясы точить, — неприязненно выговорил Герасим. — С краю могилы стоишь.

— Ты что, никак угрожаешь мне?! — Пикин так тряхнул Герасима, что пуговки с рубахи посыпались на пол. Оттолкнул побелевшего хозяина и долго молчал, а стиснутые губы кривились, подергивались, точно во рту, не в силах прорваться наружу, клокотали невысказанные слова. — Не думал, Герасим, что ты с этой свол…

Дверь с треском распахнулась, в комнату кубарем влетели пикинские посыльные — оба связанные, — а следом втиснулись пятеро с ружьями и винтовками в руках. Пикин кошкой отпрыгнул к стене, сунул в карман руку, да в нее мертвой хваткой впился Герасим.

— За наганом полез, комиссарская курва, — с пьяной злобой рыкнул здоровенный рыжебородый мужик и, подскочив, так ткнул кулаком под дых Пикину, что тот, переломившись надвое, рухнул без памяти на пол. Рыжебородый пинком в бок отшвырнул скрюченное тело. На него закричали, оттащили в сторону.

Медленно поднялся Пикин. Стиснув кулаки, набычился. В комнате на несколько мгновений застыла ломкая, тревожная тишина взаимной растерянности, отражая шаткое равновесие столкнувшихся сил. Мужики с пугливым почтением взирали на Пикина, будто вдруг вспомнив, что он — губернский продовольственный комиссар, чьим именем непременно завершались все самые грозные приказы, распоряжения, воззвания, связанные с продовольственной разверсткой. Не было в губернии крестьянина, не знавшего этого имени. И сейчас, набросившись по чьему-то приказу на Пикина, мужики вдруг словно испугались содеянного, попятились, растерянно взглядывая друг на друга.

Если б Пикин вовремя угадал душевные колебания мужиков и в тот миг прикрикнул на них, пригрозил, присочинил что-нибудь об идущем следом красноармейском эскадроне или что-то в этом роде, крестьяне, возможно, струсили бы, вернули оружие красноармейцам и Пикин смог бы благополучно ускакать в Северск. Но разгневанный продкомиссар не уловил спасительное мгновение, не воспользовался им, упустил. А может, почел подобные увертки унизительными? Кто знает. Только последняя возможность уплыла. Рыжебородый зыкнул на стоявших рядом, те обступили Пикина, схватили под руки, повели. Силой усадили в кошеву, с обеих сторон сели двое, стиснули так, что не шелохнуться.

Возница неспешно разобрал вожжи, медленно развернулся и стал выезжать на дорогу. В спину врезался дикий вопль. Пикин оглянулся и увидел, как рыжебородый поднял на вилы красноармейца. Руки и ноги того болтались как тряпичные, голова запрокинулась, вместо лица — огромный, воющий рот. Набежавший сбоку парень ахнул колом по орущей голове. Пикин рванулся из саней — в него вцепились, согнули, подмяли…

Пикин сразу узнал Горячева и онемел, задохнулся. Но уже в следующий миг ярость стерла подсиненную бледность со щек, накалила взгляд, отяжелила кулаки. От прилива беснующейся крови горели даже кончики пальцев. Он не мог ни говорить, ни думать. Всем существом завладело единственное желание — убить. Шарахнуть заряд в надменную лысеющую на макушке голову, а после пусть спустят по капле всю кровь. Иначе невозможно жить, нельзя умереть… Где достать захудалый наган, допотопную берданку, кремневку, что угодно?..

Еле оторвал взгляд от винтовки конвоира. Не вырвать: здоров, бугай. И вырвешь — не выстрелить: сомнут. Отвернулся. Прикусил губу. А когда вскинул глаза, накололся на ненавидящие зрачки Горячева. Два пронзительных, жалящих взгляда столкнулись, сцепились и замерли, не в силах не только подмять, но и потеснить друг друга. Мужики смолкли, с любопытством разглядывая обоих. Горячев отвел глаза, скомандовал:

— Подойди ближе!

Пикин не шелохнулся.

— Шевчук! — зазвенело в тишине, — Помоги товарищу губ- прод-коми-ccapy!

Удар прикладом в спину едва не сшиб Пикина с ног. Тот качнулся, непроизвольно сделал два шага к столу.

— Здесь мое слово — закон. Запомни! — не тая самодовольства, пригрозил Горячев.

Пикин молчал.

— Зачем пожаловал? — тонкие губы Горячева покривила ехидная ухмылка.

— Удостовериться, что ты — сволочь. Двурушник! Белогвардейский выворотень!..

Один прыжок — и Горячев подле задохнувшегося Пикина.

— Изволите кусаться? — И тут же сорвался в крик: — Заткнись! По-вы-ши-баю комиссарские зубы…

Кулак Горячева свинчаткой врезался в подбородок Пикина. Тот с размаху саданул Горячева в скулу, снова замахнулся, да Шевчук опередил — оглушил ударом. Пикин качнулся влево, прямо на летящий пудовый кулак конвоира. Выхаркнул из разбитого рта соленый ошметок крови вперемешку с зубовным крошевом и уже не замахивался, лишь норовил увернуться, прикрыться от ударов. Поначалу это хоть как-то удавалось, а потом… Он закрывал ладонями лицо, его били в живот и в грудь, прикрывал грудь — били в лицо. Били расчетливо, молча и беспощадно. Иногда от удара что-то сдвигалось в черепе — Пикин падал как срубленный. Его на лету подхватывали, поддерживали, пока не возвращалось сознание, и снова били. Тело качалось, кренилось от ударов, худые руки болтались плетьми. Изо рта и носа текла кровь, алая струйка змеилась из правого уха.

— Хватит, — приказал Горячев. — Шевчук! На улицу его. Охладить — и сюда.

Медведеподобный Шевчук сграбастал Пикина за плечи, мешком выволок из дома, кинул на утоптанный, желтый от мочи снег. Пикин кулем лежал на спине, неловко подвернув голову, натужно дыша широко раскрытым ртом. Кровь, пузырясь, прикипала к снегу.