Красные петухи
(Роман) - Лагунов Константин Яковлевич - Страница 85

— Что за шум, а драки нет? — громко спросил он и тут же узнал Вениамина. — Ба! Да это, никак, сам товарищ Горячев?

— Прикажите им пропустить меня и разойтись! — срывающимся голосом не то попросил, не то потребовал Горячев.

— Чего же им приказывать? У нас не царска армия. И дисциплина не на том держится, что прежде. Видать, интересно им с вами покалякать, вот и обступили. Да и вам ведь этакая встреча только на пользу. Вы там пропагандистским отделом командуете. Слышали, мужики? Он — главный поп при штабе. Проповеди читает, к новому богу нас приучивает, сладкие песенки поет про наше горькое житье. Повезло вам. Из первых рук получите всю правду, не надо будет ее по листовкам шарить. Поагитируйте наших мужиков, товарищ Горячев, разъясните, с кем и за что воюем. Интересно вам это, мужики?

— Обязательно!

— Иш-шо как!

— Просим господина агитатора!

— Заодно пущай ответит, как это исхитрился он из продразверстника в эку хфигуру перелицеваться.

Толпа загудела — недобро и требовательно. Горячев растерянно косил по сторонам, норовя как-то привлечь внимание Карасулина, отозвать его и объясниться без свидетелей. И хотя теперь в его присутствии Горячев не боялся расправы, но и не ободрился: от Онуфрия можно ожидать любой выходки. Будто подтверждая эту мысль, Карасулин крикнул:

— Чего нам тут мерзнуть? Айда в штаб, там сейчас командиры собрались. Места хватит, да и в тепле товарищ агитатор горло не застудит, мысли не подморозит.

Толпа повалила в штаб, увлекая с собой Горячева. С топотом миновали широкий коридор, втиснулись в просторную светлую комнату, где уже сидело десятка полтора командиров, среди которых Горячев с облегчением узнал бородатого Добровольского.

— Что за демонстрация? — ни к кому не обращаясь, строго спросил Добровольский, и его щеки разом зарозовели.

— Агитатор с главного штабу, — пояснил Карасулин, — хочет с мужиками побеседовать. Посидим, послушаем. Опосля и о своем с командирами дотолкуемся. Не возражаете, товарищи?

Никто не возразил. По растерянному лицу Горячева, по хитроватым ухмылкам крестьян, по тону Карасулина Добровольский догадался о сути происходящего и попытался было вызволить гостя из затруднительного положения, предложив сначала провести совещание с командным составом, а потом уж собрать всех «воинов». Собравшиеся протестующе зашумели. Начальник штаба смиренно развел руками, отступил в глубь комнаты, сказав, что его дело предложить, а решает большинство, и коли это большинство хочет теперь же послушать заведующего пропагандистским и особым отделами, то и он, Добровольский, охотно присоединится к ним и тоже послушает.

Горячев понял, надо выступать. Он уже оправился, собрался с мыслями и уверенно прошел к столу, за которым одиноко сидел Карасулин. Одернул френч, призывно вскинул руку. Бодро столкнув с языка десяток громких фраз о «свершившейся крестьянской революции», о царстве свободы и разума, которое «вот-вот восторжествует на земле сибирской», все еще не решил, как подступиться к главному. Опытный оратор, Горячев ощущал, как все дальше отдаляются слушатели, глядя на него все холоднее, неприязненнее. С замиранием сердца Горячев ждал взрыва, боялся его, стремился предупредить — но как? Злобно скосился на Карасулина. «Почему верят ему? Большевик, секретарь волпартячейки, с Лениным знался, помогал разверстку проводить, а теперь командир полка, воюющего против Красной Армии, но каждое его слово для них — закон. Чем затуманил им мозги? Чем приворожил? Сволочь! Специально подставил меня под удар. И этот бородатый слюнтяй будто аршин проглотил. Боится перечить неграмотному мужику, перебежчику. Я тебя сейчас подкую на все четыре…» И заговорил о причинах мятежа. Мужики зажали в кулаках цигарки, вытянули шеи. Но когда Горячев стал живописать «ужасы продразверстки», его перебил ряболицый:

— Как же ты сам-то мужика телешил? Пикин-то тебя не за голубые глазки помощником своим изделал.

— А он за то из его кишки выпустил…

— Тут они мастера…

— У Колчака научились…

— Самого-то Колчаком прозвали.

— Одно слово — шкура!..

— Да, товарищи, я работал в продорганах, но я пошел туда по заданию крестьянской партии эсеров.

Пространно объясняя программу эсеров, Горячев краем глаза приметил, что Добровольский, сутулясь и неслышно ступая, вышел из комнаты. «Куда он?» — обеспокоился Вениамин, но раздумывать над этим было некогда, надо было выпутываться из сети, которую коварно и ловко набросил на него Карасулин.

— Партия эсеров послала меня в продорганы, чтобы помочь крестьянам разобраться в большевистских беззакониях, по возможности сберечь их имущество и хлеб, не дать вывезти мужицкое зерно из Сибири, помешать расправе над сознательными крестьянами. Если бы здесь присутствовали челноковцы Зырянов, Щукин и другие товарищи…

— Эти товарищи сами с мужика шкуру драли! — злобно выкрикнул тот, что стоял часовым у штаба.

— Тогда спросите у Онуфрия Лукича Карасулина, своего командира. Он ведь тоже в большевики пошел, надо полагать, не оттого, что хотел им служить, а чтобы легче было мужика от обиды защитить.

— Врешь! — резко перебил Карасулин и встал. — Врешь! Хочешь повязать меня с собой одной веревочкой? Не выйдет. Кости шибко разные. На мою-то кость надо бечеву покрепче да и узелок другой. Я шел в большевики потому, что верил им.

— А сейчас? — спросил Горячев вкрадчиво невинным голосом. — Сейчас кому верите?

И возликовал, увидев, как осекся Карасулин. «Ага, заело… Ну давай же, давай, раскройся, кто ты есть!»

— И сейчас верю не всякому зверю, — с усмешкой проговорил Карасулин. — Верю волку да ежу, а тебе погожу. — И вдруг круто переменил тон: — Перевертыш ты! Захребетник мужицкий! И не тебе нас уму-разуму учить. Сам ни во что не веришь, твой царь не в голове — в брюхе угнездился. Под ногами у тебя, выворотня, давно пусто…

— А, вот ты как!

Горячев отпрыгнул в сторону, выхватил наган. Выстрела он не услышал: тяжелая беззвучная чернота упала на голову, сшибла с ног, подмяла. Бесчувственное тело пинали, били, железные руки тянулись к горлу.

— Не троньте его! — прогремел голос Карасулина, и люди нехотя отстранились от поверженного Горячева. — Заприте его! Не спускайте глаз. Завтра разберемся. Идите. Командиры останьтесь.

Горячев очнулся, но виду не подал, не шевельнулся, не застонал, надеясь из разговоров волоком тащивших его мужиков узнать, что его ожидает, куда и зачем его тащат.

Но те не проронили ни слова. Будто мешок с мякиной, небрежно закинули Вениамина в темную бревенчатую нору — то ли баню, то ли амбар. Долго запирали дверь. Один остался караулить.

Не сон ли, не страшный ли бред это? Судьба посмеялась над ним жестоко и нагло. Месть за Пикина? Молитвы Флегонта дошли до бога, и тот карает? Мистика! Однако затылок налит свинцовой болью — не повернуться. А крови нет. Может, внутреннее кровоизлияние? Прикладом, наверное. Вот парадокс. Невероятный, чудовищный. Представителя главного штаба… Что с Карасулиным? Наверное, промахнулся. Иначе втоптали бы в пол. Эти скоты только и ждут, кого бы разорвать. Им все равно — Пикин или Горячев. Нужна кровь… Неужто и впрямь судьба намертво повязала с Пикиным? И на этом все кончится? Университетские аудитории, Невский, шумные, хмельные вечеринки с курсистками и танцовщицами, прогулки в Петергоф, жаркие споры с приятелями о каких-то сущих пустяках. Господи, как все было красиво, возвышенно и приятно! Вся жизнь — праздник. И впереди тоже праздник. Сплошной пасхальный благовест. Потом война. Патриотический угар. Пригрезилась и поманила воинская карьера. Началась блистательно. Если б не подсекла революция… Корнилов, Краснов, Колчак, захватывающая дух раскованность, разнузданность инстинктов. Любая прихоть— закон. Больше всего любил ломать, подминать. Выберешь бабенку поцеломудреннее, которая себя-то нагой в зеркале не видела, и днем, при полном свете… Ужасно сладко! Одна поседела даже… Если с умом, со вкусом, не торопясь, расстрел — тоже неповторимое зрелище! Один до последнего мгновения верит, надеется на чудо. Другой — орет, как свинья под ножом. Иной жалит глазами, пока не сдохнет. Были и такие — под дулом пели «Интернационал». Всякое бывало. Знал бы о том Коротышка! За идейного принял. Пожалуй, он теперь и впрямь идейный. А может, вся эта эсеровская трепотня— только поплавок, чтоб удержаться наверху, не стать обыкновенным, как все. Обыденность, посредственность — хуже самоубийства. Ради чего вошел в эсеровскую группу, служа у Колчака? На «полуподпольных» левоэсеровских собраниях и с Водиковым познакомились. Потом, когда Колчак смазал пятки, — погоны к черту и по рекомендации знакомого врача — красноармейский госпиталь, стал «братишкой», «товарищем». Ходил по острию, по лезвию: того и гляди, разоблачат, припомнят… Обрадовался встрече с Водиковым — и вот губпродком.