Иная. Песня Хаоса (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 20

Через два дня Котя уже смогла встать, небольшие шажки получались не лучше, чем у малого ребенка, приходилось хвататься за стены. Но постепенно тело вспоминало, сколько ему лет. Никакой работы не поручали, поэтому Котя разумно пользовалась возможностью отдохнуть.

Она все еще твердо намеревалась сбежать, она верила, что вновь ее найдет Вен Аур. Не бросит же! Хотя… Она не сумела превратиться в создание Хаоса, она не подошла ему. Возможно, зверь счел, что так ей лучше. Только теперь вернулся томящий далекий зов. Он то приближался, то исчезал, будто кто-то кружил возле деревни.

Неизменно все ближе придвигался черный день свадебного пира. Игор временами заходил в горницу, рассматривал невесту, спрашивал, как ее здоровье. Рядом с ней всегда находилась одна из жен. Они часто пряли, Вея сосредоточенно ткала и вышивала. Ее молчание давило, а трескотня Ауды раздражала. Но благодаря ней удалось узнать побольше о будущем злополучном муженьке.

— Он страшный? — спросила как-то несмело Котя. В тот день она уже переоделась в зеленый повседневный сарафан, а на лавке разложили пред ней новый, праздничный, обещали, что именно в нем она предстанет на пиру.

— Страшный? Не очень. По крайней мере, нас не бьет да лихих своих молодцев не подпускает, — ответила Вея, отвлекаясь от работы.

— Если он дурман-травой людей отравляет, почему же на него не найдется управа? Неужели сюда не приезжают люди князя?

Котя отчаялась найти правду, в ее деревне все считали, что раз уж духи благословляют князя на престол, то у слуг его и следует искать справедливости.

— Приезжают, а как же, — довольно хмыкнула Ауда, увлеченно рассказывая: — И уезжают с данью не только князю, но и себе. А то, что разбойники в лесах — так кто же проверит, чьи они. Дань не мешают собирать, не грабят мытарей — и все, никто не узнает. Игор-то за столько лет знает, кого можно трогать, а кого нельзя. Есть у него и враг, Однорукий, вот на него все и валит, если вдруг случается попутать, кого грабить.

— Но это же беззаконие какое творится! — вскинулась Котя, с трудом заставляя себя казаться покорной и спокойной. Это помогло бы в ее побеге. Только каком? Понять, как действовать, все не удавалось. Из горницы ее все еще не выпускали.

— Творится, а что поделать. Так научились жить, по-другому не умеем, — пожала плечами Ауда.

— Откуда же дурман-трава берется? — отвлекала ее Котя, словно бы интересуясь.

— Везут с Аларгата под видом разных товаров, — охотно отвечала Ауда. — Так Игор и разбогател, а был-то никем, считай. Я же его первая жена, с юности с ним.

— И вы ему помогали во всем этом?

— Чем могла. Я-то в юности тоже была не промах! Обольщала гостей его, отвлекала на себя внимание врагов. Они как рот разинут на красу, так Игор и украдет у них, что ему нужно.

— Но это же бесчестно! За такое духи не прощают! — все не могла упокоить негодование Котя. — У меня в деревне воров заживо в землю закапывали. Помню, один раз со всей семьей, сказали «сорняки вырывать с корнем надо».

— Ох, и крутые у вас нравы! — поразилась Ауда, а потом продолжила, злобно сверкая глазами: — Да что тут… Да, бесчестно. Для тебя бесчестно. Но, знаешь, когда тебя забирает хоть кто-то из дома увеселений, пойдешь с радостью и с таким, как Игор, лишь бы быть его одной, а не общей да каждого встречного.

Котя замолчала, хотя не устыдилась ни единого своего слова. Худые люди лучше честных находят для себя оправдания.

— Неужели добрый человек не забрал бы? — отозвалась она, низко склоняя голову.

— Добрым молодцам и добрые девицы нужны. И родилась я на улице, а не в теплой избе с тятенькой и матушкой.

— У меня тоже отец ушел за Круглое Море, иначе бы не отдали…

— И все равно: посмотри на себя — ровная вся, губы алые, груди тугие. — Ауда ткнула Котю в живот. — Эх… вышел бы только толк.

— Не хочу я быть женой человека, который нажил так богатство, — прошипела сквозь зубы Котя.

— Да что ж ты заладила! Будешь перечить, так он запросто отдаст тебя в дом увеселений! — с угрозой нависла над ней Ауда, но очень быстро заулыбалась: — Лучше жить в достатке да помалкивать. Теперь-то, глянь, какой терем у нас. Так-то и лучше, чем на улице. Живем тихо, ни в городе, ни в деревне, богатство скопили. Только вот детей не прижили, — она вздохнула и погрустнела, опускаясь на лавку. — Эх… А я ведь любила-то его по молодости. Лихой был да горячий. Бывало обовьешь его руками, целуешь жарко, а он тебя как укусит… Ух, как зверь дикий! — От воспоминания глаза ее загорелись, и вновь померкли. — Но потом все ушло куда-то… Разлюбил он меня. И я сама себя. Все думала: виновата, что богатство все это передать некому будет. В доме увеселений с девками всякое случается, больно делают, не берегут. Думала, может, и я виновата. Так я и надоумила его взять вторую-то жену.

— Тоже из дома увеселений? — шепнула Котя, озираясь на молчаливую Вею.

— Нет, наоборот! Нашел в этой деревне, — тоже негромко отзывалась Ауда. — Хорошая была девица, отдавала ее вдова хворая, совсем плоха уже была тогда. Взял без приданого. Все еще сказали, что пожалел. Да толку тоже не вышло… Уже много лет — и ничего. У других в избах тесных мал мала меньше, а у нас в тереме тишина.

Котя слушала ее, и проникалась невольным сочувствием к безответной Вее. Она-то не участвовала в дурных делах, но и на такую жизнь не жаловалась, потому что другой не знала. Котя тоже не в хоромах родилась, но, наверное, слишком глубоко засел в ней дух свободолюбия, опьянили в детстве рассказы о далеких морях.

— Тоскливо мне порой, ой как тоскливо, — пожаловалась Ауда, старея сразу на несколько лет, скрываясь в тени угла у печи. — Такая печаль сердце ест. Я бы и чужого понянчила, к груди бы прижала, пела бы ему колыбельные.

Она с мечтательной нежностью схватилась за работу, смяла полотно с недоделанным узором, словно и правда качая на руках ребенка.

— Что если духи так наказали вас? — зло сорвалось с губ Коти, с такой ненавистью, будто змея ядовитая слетела. Самой неприятно сделалось.

— Опять ты со своей честностью, — прошипела Ауда, скаля редкие гнилые зубы. — Может, и наказали, Хаос их разберет. Но лучше бы тебе постараться. Ты молодая, крепкая. Вон и румяная вся, и руки сильные, и бедра широкие — должна справиться. Если справишься, можешь даже дитятко свое не любить, не пестовать, мне сразу отдашь, и я уж буду.

Котя ужаснулась при мысли, что ее дитя намерена отнять эта отвратительная старуха. Хотя больше страшила мысль о том, что придется до конца своих дней остаться в этом тереме.

— А если дело не во мне, а в нем? Что со мной будет? — воскликнула Котя, вспоминая слова Веи.

— Не вздумай сказать ему, что дело в нем, — предостерегла Ауда. — Я помню, как-то меньшая жена — считай, уже средняя — сказала ему. Так он ее исколотил! А как кричал! Никогда нас не бил, а здесь я его еле угомонила, умолила… Помнишь, Вея?

— Помню-помню, — выдохнула несчастная женщина.

— И что же мне делать? — спросила Котя, закрывая лицо руками.

— Живи с нами. Что еще тебе остается? — уже утешала ее Ауда. — Еды хватает, одевать тебя будет красиво. Работы немного, есть помощницы да помощники.

— Если лет через пять он поймет, что и с тобой ничего не получается, может, угомонится, — протянула Вея, заканчивая узор на полотне, рассматривая его в скупом свете слюдяного оконца терема. Горница оказалась хоть и просторной, но сумрачной.

— Да-да! Просто будем жить, — воодушевленно закивала Ауда. — Я ему говорила — давай возьмем на воспитание сиротку какую-нибудь, если уж богатство передать кому-то хочется, возьмем младенчика, так он и знать не будет, что чужой чей-то. Нет — упрямится. За такие слова уже мне попало. Все-то только свое семя посеять хочет. Но не прорастает оно ни в ком.

Так прошло еще несколько дней. Котя нашла себе привычную приятную работу: вышивала узоры. Кашель ее уже почти не бил, не нападал тяжким ударом. Вскоре она достаточно окрепла, чтобы посмотреть весь дом. Ауда охотно показала свои «хоромы». Терем, в целом, оказался просто избой в два этажа с несколькими сенями и комнатами, подклеть уходила почти под землю, но там царила сырость, поэтому посмотреть ее не дали.