Пушки царя Иоганна - Оченков Иван Валерьевич - Страница 6

— Так значит, полковник со всем разобрался?

— Да уж, у господина барона не забалуешь.

— А кто это Финеган, никогда прежде не слышал этого имени, вероятно новый наемник из англичан?

— Нет, ваше величество, это один из подручных Барлоу и он, кажется, ирландец.

— Барлоу… а он в Москве?

— Нет, про него ничего неслышно, прислал вот вместо себя этого прохвоста.

— И что за человек этот Финеган?

— Свинья, как и все островитяне.

— Он сейчас здесь?

— Нет, после истории с Лермонтом он носу из своей конторы не показывает. Впрочем, если прикажете, я могу послать за ним.

— Нет, во всяком случае, не сейчас.

— Как скажете. Если вашему величеству ничего больше не нужно…

— Спасибо Курт, больше ничего.

Трактирщик уходит, печатая шаг так, что всякому становится понятно, что он изрядно перебрал, а я, оставив недопитую кружку, поднимаюсь наверх. Лизхен, как видно, предупредили о моем приезде, и она успела принарядиться сама и расчесать локоны дочке. Увидев меня, маленькая Марта прячется за подол матери и осторожно выглядывает из-за него. Странно, обычно я лажу с детьми, а вот дочка почему-то дичится.

— Не сердитесь на нее, ваше величество, — извиняющимся тоном говорит ее мать, — вы не слишком часто у нас бываете, и она никак не привыкнет.

— Что ты говоришь Лиза, разве я могу на вас сердиться? Здравствуй.

Вообще-то высказанная обиняком претензия неосновательна. Бываю я здесь довольно таки регулярно, подарки привожу, материальную помощь оказываю, а что до прочего… извини подруга, но герцоги не женятся на маркитантках даже в сказках.

— Здравствуйте мой кайзер, как хорошо, что вы нашли время навестить нас. Вы голодны?

— В определенном смысле — да!

Мои слова прерывает осторожное кряхтение Фридриха за углом, очевидно опасающегося помешать нам.

— Где ты прячешься старина?

— Я здесь мой кайзер, — отвечает тот, заходя в комнату опираясь при этом на палку.

Старый Фриц сильно сдал за это время. Глаз уже не тот, руки дрожат, ноги болят. Старику давно пора на покой, но живость характера бывший ландскнехт не растерял, как и желания служить. Приезда Катарины он ждет как бы ни больше меня, в надежде, что осуществится его заветная мечта, и он станет воспитателем принца Карла, послужив, таким образом, трем поколениям Никлотичей. Пока же он нянчит маленькую Марту, в которой души не чает. Малышка зовет старика дедушкой и отвечает ему искренней приязнью, так что я иной раз даже ревную.

— Как поживаешь, старый солдат?

— Недурно Иоганн, разве что немного скучно.

— Скучно говоришь… да, ты нашел подходящее слово старина.

— Ну, вам то, наверное, веселее в ваших палатах?

— Черта с два, я скоро завою от этого веселья. Молебны, дума, боярские рожи…

— Вам надо начать какую-нибудь войну, мой господин. Вы не созданы для спокойной жизни. Говоря по совести, я удивляюсь тому, что вы не сорвались в поход или еще какое рискованное предприятие.

— Войну говоришь, — хмыкаю я, — да ведь она и без того идет уже черт знает сколько времени.

— Разве это война? Нет, с вашим характером надо ввязаться во что-то более серьезное. С крымским ханом, к примеру, или даже самим султаном.

— Ты шутишь? Этого мне еще не хватало!

— Ничуть, у вас ведь всегда так, ввяжетесь в переделку и только потом думаете, как из нее выбраться.

Пока мы беседовали, Лизхен увела Марту и уложила малышку спать. Затем появившись с дверном проеме, изобразила на лице такое томление, что Фриц сразу засобирался. Едва старик вышел стуча палкой, она проскользнула ко мне и, обвив шею руками жарко зашептала на ухо:

— Я так соскучилась по вам Иоганн.

— Ну, хоть кто-то.

— Вы так жестоки к своей верной Лизхен!

— Да, а мне всегда казалось, что я до крайности добрый господин.

Но бывшая маркитантка, а теперь трактирщица не слушает меня и ловко расстёгивает пуговицы на кафтане. Не выдержав напора, я подхватываю ее на руки и несу к кровати. Детали туалета одна за другой летят на пол, и скоро мы сливаемся в объятиях…

— Иоганн, а о чем вы говорили с Фридрихом, пока меня не было? — спрашивает Лиза, едва мы утолили первую страсть.

— О разных пустяках, моя прелесть.

— Держу пари, что этот пустяк — приезд вашей жены.

— Вовсе нет, с чего ты взяла?

— Ну, все вокруг знают, что он ждет этого больше чем вечного блаженства.

— Тебя это не должно волновать.

— Я беспокоюсь о дочери.

— В этом нет никакой нужды. Малышке Марте ничего не угрожает.

— А если бы у нас родился сын?

— Ну, этим и сейчас не поздно заняться, — смеюсь я и закрываю ей рот поцелуем.

Несколько позже, когда утомленная ласками Лизхен уснула, я осторожно выскальзываю из постели и торопливо одевшись, спускаюсь в зал. В нем темно и тихо, если не считать храпа Курта и моих сопровождающих. Черт бы вас побрал засони, а где же Корнилий?

— Я здесь, государь, — шепот непонятно откуда взявшегося Михальского заставляет меня вздрогнуть.

— Нам пора!

— Как прикажете, сейчас я подниму людей.

— Хорошо, только поторопись.

Через несколько минут копыта наших коней дробно стучат по бревенчатым мостовым Москвы. Улицы поменьше на ночь перекрываются рогатками, но по главным всю ночь разъезжают патрули берегущие покой столицы, и мы почти безостановочно движемся к стрелецкой слободе, лишь изредка задерживаясь у застав. Впрочем, стольника Корнилия знают все, и стоит ему показаться, как нас беспрепятственно пропускают, после чего мы скачем дальше.

Стрельцы, пропустившие кавалькаду, тишком крестятся и настороженно провожают ее взглядами.

— Куды это его ирода ночью носило? — бормочет один из них заросший черной бородой.

— По службе, видать, — нехотя отзывается второй.

— Знаем мы его службу, — не унимается чернобородый, — православных христиан на дыбу тянуть, да примучивать.

— Уймись Семен, — строго говорит ему напарник, — стольник Михальский государеву службу справляет!

— Государеву, — едва не сплевывает тот, — стоило с латинянами биться, чтобы себе на шею иноземца посадить!

— Ты чего, ополоумел? Ивана Федоровича соборно избрали за храбрость и приверженность к православной вере! К тому же, Семка, что-то я не припомню тебя в ополчении.

— Он-то может православный, — упрямо гнёт свое стрелец, — а вот жена и дети у него какой веры? Это же надо до такого бесстыдства дойти, чтобы в церквях царевича Карла поминать!

— Не твоего ума дело, — уже не так уверено возражает ему товарищ, — вот приедет царица с царевичем и примут истинную веру.

— Пять годов не крестились, а тут вдруг окрестятся?

— Семен, — не выдерживает тот, — Христом-богом тебя молю, не веди при мне таковых разговоров! Ить это измена!

— А то что, — злобно щерится чернобородый, — сотенному донесешь?

— Не прекратишь, так и донесу!

— Ладно, не серчай, — через некоторое время примирительно говорит Семен, — я разве о своей корысти пекусь? Я за веру православную радею.

— Потому и не донес до сих пор, — вздыхает второй стрелец, — всем хорош государь Иван Федорович, да вот с женой у него неладно получилось. Только ты все же разговоры эти брось!

— Да бросил уже.

— Ну, вот и хорошо, вот и ладно!

А разговоры такие по Москве шли не только между простыми стрельцами, да черным людом, а и среди бояр. Многим ой многим Иван Федорович не по нутру пришелся. Да и то сказать, всем сразу хорош не будешь, но в том то и дело что новый царь всем то и не старался. Опору он искал не в старинных родах, хотя и их от себя не отталкивал, а в людях простых, иной раз подлого происхождения, выдвинувшихся в смуту. А легко ли им видеть рядом с собой вчерашних подьячих или того хуже земских старост, а то и вовсе не знамо откуда взявшихся? Впрочем, такие люди как Черкасский или Романов с Шереметьевым занимали первые места согласно своей родовитости и государя, по крайней мере внешне, поддерживали, а если и были чем недовольны, так виду не подавали. Так что вождем недовольных сам собой стал один из бывших членов семибоярщины князь Борис Михайлович Лыков. Зять пленного тушинского патриарха Филарета, надеялся в случае выбора Михаила закрепить свое положение, но не тут то было. Казаков, на подкуп которых он и другие сторонники Романовых потратили целую гору серебра, разогнал проклятый мекленбургский пришелец и участники собора именно его и выбрали царем. Испуганные чуть было не случившейся бойней Лыковы и прочие сидели тогда тише воды и ниже травы. Была правда надежда, что новоявленный царь неосторожно пообещавший вернуть Смоленск и Новгород сломает где-нибудь себе шею. Однако ушлый герцог и тут не оплошал и за месяц взял город, под которым король Жигимонт стоял два года. И со своим шурином свейским королем на счет Новгорода полюбовно договорился, взяв для него богатый город Ригу и втравив заодно родственника в долгую войну с ляхами. Но хуже всего, что за этот поход партия стоящих за Романовых бояр едва не лишились своего претендента. Нет, Михаил свет Федорович был, слава тебе Господи, жив и здоров, да только…. Все же колдун этот королевич заморский, коего мы на погибель себе царем выбрали. Привораживает он людей что ли? Началось все, когда инокиня Марфа на свою голову выпросила у государя службу для своего чадушки. Тот конечно уважил, да и взял новика себе в рынды и в поход с ним ушел. А как вернулся Мишка с войны, так будто подменили! Родных не слушает, Ивану Мекленбургскому, тьфу имя то бесовское, служит верно. Женился вот еще на безродной. Ну, вот кто такие Лемешевы супротив Романовых? Добро бы хоть богаты, так ведь нет — голь перекатная! Марфа даже царю в ноги кидалась: "не допусти надежа бесчестия!" Да куда там, ему аспиду того и надо. Сказал: "с такой опекой, тебе старица в жизни внуков не дождаться, а коли люба ему девка, так пусть и женится!"