Колдовской цветок
(Фантастика Серебряного века. Том IX) - Емельянов-Коханский Александр Николаевич - Страница 13

Угрюмая печать времен легла на их чело. В очах застыл, зияя, унылый мрак пещеры; точно мох седой на ветвях старой ели, хмуро нависли над очами брови.

Неведома спиртам смерть, но время властно и над ними: позеленели, заплесневели их тела и уже стали разрушаться, но неугасимо тлеет в каждом сердце искра и терпеливо ждут они поры желанной — возвращенья в страну отцов.

И ждут они поры, когда живущие слезами радости омоют кровь с земли.

Давно сиирты ждут, но никто из живущих не знает, когда они дождутся.

Чудная, полная грез и ароматов майская ночь тихо опустилась на землю, и мир почил.

Спит темный Енисей на дне долины, спят великаны-горы, что громоздятся кругом и уходят в звездное небо скалистыми вершинами; спит и черный лес по горам.

Ни звука, — только редко-редко в густой листве прибрежных ивняков, словно лепет спящего дитяти, пробегает робкий шорох, да невидимая волна тихо всплеснет на каменистый берег и смолкнет.

У подножия черного великана-утеса, словно спрятавшись в его тени, притаилась белая барка; притаилась и тихо дремлет, распластав над водою свои длинные весла.

Крохотный огонек робко мигает на корме, а боязливые тени то окружат его сплошным черным кольцом, то вдруг вздрогнут и трусливо отскочат и спрячутся за груды белых мешков; сухие дрова весело потрескивают; рокочет в чайнике закипающая вода; блестящие искорки, шипя, взлетают на воздух и тают во мраке ночи.

Крепко спят усталые сплавщики, и старый Фома, справляющий сегодня череду, тоже невольно клонит на грудь свою седую голову и в полусне что-то шамкает губами.

— У-у! — тихим стоном прозвучало с вершины утеса; но чуткое ночное эхо подхватило этот звук и тоже тихо простонало.

Старый Фома встрепенулся, пристально посмотрел на спящих товарищей и тихо проговорил:

— Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!

Сказал и сунул в костер несколько полен. Огонек исчез совсем, и только дым густыми клубами заколыхался над баркой.

— У-у! — снова, но несколько громче раздалось с утеса и снова простонало чуткое эхо.

— Деданька! — прошептал кто-то из груды мешков. — Деданька! Это кто там ухает?

— Дремай, дремай, Ивась! Это так… — отвечал Фома.

— Так!.. А он же стонет, деданька!.. Може, ему больно?

Ивась вылез из-за мешков и подсел к костру рядом со стариком.

— Чего ж ему стало больно! Это так! — нехотя отвечал Фома и закурил трубку.

— А он кто?

— О-тто! — кто ж его знает?

Вспыхнули дрова и весело загудевший костер ярко осветил собеседников.

Густо обросший волосами, с бородою по пояс, белый как лунь Фома и маленький, черный как жук Ивась фантастично живо обрисовались на темном фоне утеса.

— Эге, — встревожился Фома, — как бы нам, Ивась, барку не спалить! Глянь, поди, не завалилась ли где искра.

— Ни, деда, не завалится! Вишь, они за корму сыплются.

— Ну-ну, сиди уж, лентяюшко!.. — добродушно проговорил старик.

— Слышь? слышь, деда, опять ухает! — взволнованно прошептал Ивась.

Но Фома сосредоточенно уставился на костер, делая вид, что ничего не слышит.

— Деда! А може, то леший?

— Сш-ш! — гневно зашипел Фома и торопливо плюнул через левую руку. Мальчик робко посмотрел на старика и примолк.

— Разве так можно? Сколько раз говорил тебе! — укоризненно шептал старик.

— Я забыл, деданька!

— Как можно забывать! Какой же ты таежный человек после этого будешь?!

Фома сурово нахмурил лохматые брови и усиленно потянул из трубки, — та ярко вспыхнула и гневно захрипела.

— Деда!

— Чего еще там? — сердито отозвался Фома.

— Деда! миленький, расскажи! — говорил мальчик, ласкаясь к старику.

Брови старого Фомы дрогнули и поползли куда-то вверх.

— Смотри, Ивась, смотри! рыбина-то какая большая всплеснулась! — говорил старик, стараясь не поддаться ласке.

— Расскажи, деда!

— Ну-ну, пострел! Что же рассказать-то тебе?

— Все, деда: кто на утесе стонет и кого ты спать посылал.

— Вишь, пострел какой, — все слышит! Добойный парень будет!

И старый Фома любовно потрепал Ивасеву голову.

— Ну! — торопил мальчуган.

— Так вот! — тихим шепотом начал Фома, словно боясь, что чуткая ночь подслушает его рассказ. — Давно, вишь, дело-то было, очень давно, — и жил тогда на свете человек именем Баджей. Жил он в горах, между двух рек; одна по широкой долине струилась, а другая глухой трущобой дорогу себе проложила. Богат был дом старого Баджея, много у него всякого добра: серебра и золота, и мехов, и камней самоцветных, много слуг добрых, а скотины и счету нет!

Только завидно стало Баджею, что у бедного соседа Джиркина олени очень уж добрые родятся, рога — как старый кедр густые, ноги словно из стали кованы, а бежать пойдут — и-и! Ветер отстает.

Пришел однажды Баджей к соседу и говорит:

— Будь здоров, брат Джиркин, дому твоему мир!

— Садись, Баджей, — гость будешь! Чем ласкать прикажешь?

— Прими привет, — ничего не хочу; говорить пришел!

— Скажи, брат мой!

— Продай оленей!

И темная тучка легла на лбу Джиркина, и он сказал:

— Прощай, Баджей!

— Не обессудь, Джиркин! — сказал Баджей и ушел.

Было лето, была осень и зима белым саваном горы покрыла, когда надел Баджей лыжи и снова пришел ко двору соседа.

— Тепло в избу, добрый сосед! — сказал он.

— Спасибо! Заходи.

— Зайду, коль об оленях говорить будем.

— Нет, Баджей! Дай умереть, тогда приходи.

И разгневался старый Баджей и сказал:

— Покаешься еще, несчастный нищий, да поздно будет!

Так от матери-зависти родилась дочь-вражда и стала вражда расти. И возненавидел Баджей Джиркина, и стали люди враги.

Была ночь, темная, осенняя ночь. По горам гудит злой северный ветер и гонит черные мокрые тучи; а они не хотят лететь, цепляются за высокие утесы и плачут дробными слезами; шумит и стонет темная тайга, скрипят старые сосны, и не слышно было, как две тени подкрались из лесу к хижине Джиркина.

Была страшная буря той ночью. Великий гром бегал по горам и метал огненные стрелы на землю, и не знали люди, за что наказан Джиркин, когда увидали его хижину, объятую пламенем.

Плакали черные тучи той ночью, плакали старые березы — заплакал тогда и Джиркин.

И снова пришел Баджей к соседу и сказал:

— Вот ты теперь беден, Джиркин, — продай мне твоих оленей и ты будешь богат!

— Владей своим богатством, а я буду пасти моих оленей! — ответил Джиркин и ушел.

Долго бродил он. Старые сосны укрывали его в непогоду, холодные скалы защищали от злых ветров, но никто не мог укрыть и защитить его маленького сына, и одна только темная ночь знала, почему Джиркин стал бездетным, да хищные вороны три дня и три ночи каркали в трущобе, веселясь за сытным обедом.

И проклял то место Джиркин и, проливая слезы, пошел еще дальше. Пошел он туда, где горы громоздятся к небу вечно-снежными вершинами, где родятся тучи и реки; пошел Джиркин и забыл, что олени оставляют след; а старая старуха-горе, бродя по свету, увидала те следы, пошла по ним и настигла Джиркина, и не стало у него оленей.

И был теперь Джиркин нищий и сирота; но слезы не потекли из его глаз. Лютая злоба разожгла его сердце и оно поглотило слезы; только глубокие морщины еще резче залегли на его высоком лбу, да в глазах заиграли зарницы от той грозы, что бушевала в его сердце.

И не приходил теперь Баджей к своему соседу.

Шли годы. Вершины снежных гор все так же курились тучами; все те же речки шумели по долинам; те же скалы стояли по краям темных ущелий; но там, где были молодые рощи, теперь стояли тенистые леса, там, где дымился очаг Джиркина, теперь шумели молодые березки, и там, где лежал когда-то отец богатого Баджея, теперь возлег он сам, и смерть стояла у порога.

И сказал Баджей: