Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя - Страница 24

Но ведь это Габриэль. Красивый и совершенно бездушный монстр. Увидит хоть намек на слабость — и не раздумывая растопчет. Может быть и не растер в труху только потому, что до сих пор ищет, куда ы больнее ударить.

Он выбирает небольшой итальянский ресторан и нам дают столик в уголке, оформленный а ля беседка в плюще. Я чувствую себя полностью униженной, потому что он заявился сюда одетым с иголочки, а на мои грязные сапоги таращился, кажется, весь зал. Я уже молчу о том, что на мне простые джинсы и свитер. Даже удивительно, как меня вообще сюда пустили.

— Ты женат, — говорю я, когда официантка приносит нам меню и удаляется.

— И? — Он даже не пытается оторвать взгляд от перечня блюд.

Даже не знаю, стоит ли что-то говорить после этого выразительного «и». Женатый мужчина — это табу. А женатый Габриэль — это просто «никогда» помноженное на бесконечность. Поэтому я даже не буду пытаться ему подыгрывать. Просто складываю руки на столе, как школьница и даже не пытаюсь сделать вид, что меня интересует этот вечер. Он приволок меня силой, опозорил перед единственным мужчиной, который не смотрел на меня, как на добычу, и между нами не может быть вообще ничего, тем более — ужина в дорогом ресторане.

Но Габриэлю как обычно, плевать на все. Когда возвращается официантка, он заказывает на двоих: мясо, салат, красное вино. А потом достает телефон — и просто говорит о работе с кем-то на том конце связи. Словно меня вообще не существует, словно он тут ужинает с табуреткой.

Убираю руки под стол и сжимаю их в кулаки. Сильно, пока обрезанные почти под корень ногти не начинают резать ладонь. А потом нам приносят заказа, вино и я закрываю горлышко бокала ладонью, когда официантка пытается мне налить.

— Кира, убери свою чертову руку, — говорит Габриэль, и что-то в его улыбке стегает мой инстинкт самосохранения.

— Я не буду пить, Эл. И ты меня не заставишь, можешь рычать, сколько влезет.

Официантка молча и явно с интересом наблюдает за нашим поединком, но Габриэль жестом дает понять, что ей лучше уйти. Девушка исчезает мгновенно.

— Не любишь красное вино, грязнуля?

— Не люблю пить в плохой компании.

— То есть тебя, маленькая стерва, не устраивает компания? — Габриэль медленно снимает пиджак, протягивает руку через стол, запонкой вверх. — Сними.

— Нет.

Его янтарные глаза темнеют до цвета крепкого чая, и только золотистые крапинки напоминает, что это все еще одни и те же глаза. Жесткая улыбка прячется в уголках рта, и я уже совершенно не уверена, что поступаю правильно, дергая тигра за усы.

— Я сказал — сними эту долбаную запонку, Кира, или я трахну тебя на этом столе. И никто даже не пикнет против.

Меня трясет от злости. И от того, что его запястье прямо у меня перед носом. И светлая рубашка убийственно контрастирует со смуглой кожей. Противно от себя самой, что я помню — он всегда был смуглым, намного темнее брата. Единственное «темное» пятно в семье, как любил говорить Рафаэль.

— Ну же, Кира, поупрямься еще немного, — подстегивает Габриэль и его ладонь призывно раскрывается. Ладонь, которой я бы хотела, чтобы он потер мою щеку, и лицо вспыхивает огнем. — Я с огромным удовольствием докажу, что не бросаю слов на ветер.

Я могу проглотить это. Хотя нет, я должна проглотить, потому что Габриэль не шутит.

Он достаточно безумен, чтобы исполнить угрозу.

Мы смотрим друг другу в глаза, пока я наощупь вытаскиваю запонку из петли. Пытаюсь не прикасаться к нему, но все-таки скольжу кончиком мизинца по выпуклым венам под тонкой кожей, и сжимаю губы, чтобы не дать волю предательскому вздоху. Габриэль сглатывает, и его взгляд опускается ниже, на мои губы. Ресницы прячут взгляд, который должен бы потеплеть, но становится почти темным, потому что зрачки расширились до размера черных дыр.

— Вторую. — Габриэль меняет руки, и я вынимаю вторую запонку.

Зачем-то держу их в кулаке, боюсь дышать, пока он закатывает рукава. У него самые невозможные руки: в негустой поросли темных волосков, жилистые, крепкие. И мне хочется, чтобы он спровоцировал меня его укусить, потому что хочу вцепится зубами в его кожу, ощутить ее вкус у себя во рту.

— Жаль, я надеялся, ты откажешься и у меня будет законный повод доказать, какая ты доступная дрянь.

Я бросаю запонки в его бокал, прямо в дорогое вино, и отодвигаю тарелку. Габриэль даже не обращает внимания — буквально за секунды разделывает кусок мяса и меняет наши тарелки.

— Ешь, Кира.

— Я не ем в плохой компании.

— Ты делаешь, что я скажу, пока я прошу просто есть и пить, а не сделать мне минет.

Но мое терпение не безгранично, грязнуля. Поэтому, — он накалывает кусок стейка и пододвигает вилку к моим губам, — поработай ртом над этим кусом мяса, Кира, или я подумаю, что ты нарочно меня провоцируешь.

Я медленно стягиваю мясо зубами. Жду, что вот-вот появится приступ тошноты, который случается всегда, когда пытаюсь есть через силу. Но ничего не происходит.

Только вкус сочной, в меру соленой свинины с пряными травами, от которого подступает слюна и живот снова громко урчит.

Габриэль выжидает, пока я прожую — и тут же дает еще один кусок, который я проглатываю уже без угроз. И мне хочется еще. Съесть все, что есть на тарелке. Вот так, без страха, что меня снова вырвет, что живот будет болеть от пищи, которую он не хочет. Как будто эти два с половиной года не было жутких режущих спазмов, не было пыток над собой.

Я просто ем и наслаждаюсь восхитительным вкусом еды.

— Ничего сложного, Кира. — Улыбка триумфа не смягчает ни его взгляд, ни черты лица.

Он выискивает на тарелке полукруглый кусок помидора, берет его прямо пальцами и протягивает мне. — Хорошо, что ты любишь мясо, но овощи нужны для пищеварения.

Мы оба знаем, что это вызов. Кормит меня с рук, как свою собачонку, приручает кнутом и пряником. Ручаюсь, он миллион раз это проворачивал.

— Не боишься, что откушу тебе пальцы, Эл?

«А ты попробуй», — одними губами отвечает он и я делаю то, о чем мечтала весь вечер — жадно вгрызаюсь в его «угощение». Я знаю, что кусаю больно, потому что делаю это намеренно, за каждое слово унижения, которыми он колотил меня весь вечер. Но губы сами сжимается поверх места укуса, словно какой-то части меня жизненно важно стереть эту боль с его кожи.

— Я сейчас кончу, грязнуля, — откуда-то, словно из самого горла, рокочет Габриэль.

От этих откровенных пошлых слов что-то поднимается к самому горлу, сдавливает спазмом, не дает сказать в ответ какую-то колкость, мешает придумать ядовитые слова, которые испортят ему все удовольствие. А потом все это беззвучно камнем падает на дно моего желудка, и свивается в змею, вьется внутри, мешая сосредоточиться на попытках сопротивления.

Я слишком поздно вспоминаю, что все еще держу во рту его пальцы, и что мои губы стягиваются вокруг них все туже и туже, и Габриэль подается вперед, преклоняется, начихав на все, через весь стол, почти к самому моему лицу.

— Нет, грязнуля, не смей, — приказывает он, когда я пытаюсь разжать губы. Вместо этого проталкивает большое палец глубже, нарочно проводит подушечкой по зубам. — Сожми сильнее, Кира.

Мотаю головой, и Габриэль закрывает глаза, морщит лоб, словно ему невыносимо больно. На миг мне кажется, что он не станет ждать моего согласия и сделать то, что хочет. Это же Эл, эгоист и самовлюбленный принц с эго размером как расстояние до луны, что ему отказ какой-то «грязнули». Но он вынимает пальцы, откидывается на спинку стула. И делает то, отчего мое сердце совершенно точно перестает биться: целует оба пальца, все еще фиксируя мой взгляд своими демоническими янтарными глазами.

— Ешь, Кира, я хочу увидеть твою тарелку пустой.

Еще один приказ, после чего Габриэль снова как будто теряет ко мне интерес: одной рукой лениво орудует вилкой в своей тарелке, другой что-то листает в телефоне и даже умудряется набирать сообщения. Я использую эту паузу, чтобы привести мысли в порядок. Это все не укладывается в голове, словно слишком большой плед для ручной спортивной сумки. Но я пытаюсь, хоть это почти бессмысленно, найти разумное объяснение поступкам Габриэля. Это просто его тактика усыпления бдительности. Но даже если так — зачем ему я? Ни один мужчина за мои двадцать два года столько раз не говорил мне, что я совершенно омерзительная тощая бледная грязнуля, столько это делал Габриэль. Собственно, кроме него никто и не говорил.