Никто об этом не узнает (СИ) - Навьер Рита - Страница 3

— Спасибо, — еле слышно ответила эта.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

Ну, отлично, злился он. Эта доярка ещё и жить будет в шаге от него.

Что ж, тем хуже для неё.

Он ещё не придумал, как именно, но твёрдо знал, что превратит её жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она там ни была.

«А может, — ухмыльнулся он, — и впрямь сходить с ней поздороваться?».

Ну а что? Просили ведь — так получайте.

В комнату напротив Максим вошёл без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь — ну, просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, — самое, пожалуй, невинное в его послужном списке. И это ещё Максим далеко не всё знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах[2].

И вот ещё одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок.

Сейчас она перекладывала своё скудное шмотьё из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку.

Ну, реально — чучело! Тёмные патлы не чёсаны, длинная чёлка лезла в глаза, в лицо. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном свитере, растянутом в длину чуть ни до колен, а вширь — можно его запросто натянуть натрёх таких, как она. Мешковатые треники. В общем, красотища! Утончённый стиль! Самая изысканность!

Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула тёмную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.

— Ой, прости, ты, наверное, Максим, да? А я — Алёна.

Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.

Зубы у неё были ровные, белые, не хуже, чем у него — а он гордился своей улыбкой, — но это почему-то Максима ещё больше разозлило.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — Он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, — …твоими стараниями.

— Везучая ты, — вздыхали девчонки. — Батя — губернатор! Это ж охренеть как круто! И не отказался, забирает себе. Подумать только!

Алёна пожала плечами. Не знала, что сказать. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашёл её и захотел взять к себе. Вообще-то, губернатор он или слесарь — ей было всё равно.

Главное — семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил её, как утверждала мать, а просто не знал, что она у него есть.

Алёна раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слёзы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, ещё не видел, но уже радовался, что у него есть дочь! А она думала, что отец знать её не желает.

На мать за эту ложь Алёна не обижалась. Мать несчастная была, её только жалеть. Хотя жалеть стоило себя — жизнь с матерью казалась сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному, и если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала всё на самогон. Это позже Алёна научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников — ну ещё бы, помаши-ка топором.

Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… в детстве был кромешный ад.

Иногда мать бросала её, мелкую, одну, на несколько дней, уходила гулять. Но ещё хуже, когда «гуляли» в их доме.

Однако самое страшное даже не омерзительные попойки, а голод. Голодала Алёна дико, безумно, до нестерпимой рези в животе.

Летом, впрочем, грех было жаловаться. Есть лес, где грибы-ягоды. Есть река, где полно рыбы. Есть, в конце концов, чужие огороды. И главное, летом тепло.

А вот зимы в тёмной, стылой избе Алёна до сих пор вспоминала с содроганием. Господи, у них даже мыши не водились!

Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.

Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала — виноват только он.

Мать умерла внезапно и нелепо — встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола.

С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алёну из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом.

Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать, можно сказать, скоро. Да и вообще, к самостоятельной жизни давно приучена.

Но тётки из опеки были непреклонны: «Так положено и всё тут».

Про жизнь в детдоме Алёна наслышалась всякого: и бьют, и отнимают всё мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливающая её пирожками, приговаривала:

— Ешь-ешь, синеглазка. Ещё наголодаешься там.

Однако с детдомом неожиданно подфартило.

Из всех имеющихся в округе подобных заведений её определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный, как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. А во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось.

Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алёне настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели её рисунки, так и вовсе к ней прониклись и просили наперебой: «Нарисуй мой портрет!».

Про отца обмолвилась она сама — не то чтобы хвасталась, хвастаться тут ведь нечем. Просто её спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не верил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алёна никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы.

Та тоже не поверила и даже отчитала её — фантазии фантазиями, но границы-то надо знать. Зачем такие сплетни распускать про губернатора?

А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Пояснила, что прочла эту «новость» в каком-то блоге — видимо, кто-то из девчонок поделился. Журналистка задавала ей всякие вопросы: про мать, про тяготы и прочее.

Ну а дальше всё завертелось и вовсе стремительно.

Каждый день Алёну дёргали: приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортёры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или на худой конец драмы.

В конце концов ей до чёртиков надоели одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с любым, кто представлял масс-медиа.

А недели две назад заявился человек от её отца. Неприятный, вообще-то. Назвался Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чём не спрашивал, только, щурясь, буравил её карими близко-посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось всё тягостнее. А под конец и вовсе невыносимо.