«Будет жить!..». На семи фронтах - Фомин Алексей Николаевич - Страница 11

Лейтенант долго растерянно молчал, но выхода у него не было, и он согласился со мной.

Едва лейтенант ушел, я отправился к комиссару батальона. Старший политрук Коробочкин сидел над какими-то бумагами. Меня встретил приветливо. Полуофициально поинтересовался:

— С чем пришли, доктор?

Рассказал ему о беседе с лейтенантом, взяв слово, что будет молчать, и попросил разрешения прыгнуть вместе с ним.

— Ну что ж, насчет тебя поговорю с комбатом, скажу, надо, мол… — согласился Николай Иванович. — Значит, мало тебе дел на медпункте, уже и в мои непосредственные обязанности залезаешь, — смеясь, прибавил он. — Впрочем, если у тебя получится, благодарен буду…

При подготовке к вылету на прыжки я внимательно следил за лейтенантом, понимая, что если он спасует, то сразу потеряет авторитет, а тогда какая может быть речь об успешном командовании взводом? Действительно придется переводить в другое место.

С утра лейтенант был подавленным, отрешенным. Я, как мог, подбадривал его, шутил.

И вот самолет поднял нас в воздух, быстро набрал высоту и, сделав круг, оказался над учебным полем.

— Ну, теперь вперед, спокойно, вниз не глядите, — сказал я, легонько подталкивая лейтенанта.

Он сделал шаг, второй. На мгновение замер, обернувшись.

Подчиненные смотрят, — сказал я ему на ухо. — Ну…

И он прыгнул… Приземлились мы недалеко друг от друга. Он уже освободился от строп и бежал ко мне.

— Спасибо, доктор, спасибо! — кричал на ходу.

Мы обнялись. Я и прежде не раз наблюдал, как менялось настроение у многих людей после первого прыжка. Случилось так, что и лейтенант сразу позабыл все свои былые тревоги и сомнения.

— Ну а теперь можно смело просить командира о переводе, — сказал я, хитровато улыбнувшись.

— Куда? — опешил лейтенант. — Зачем? Нет, нет…

— Конечно нет, — успокоил я. — Вы теперь настоящий десантник.

Однако случалось и так, что ничем мы не могли помочь человеку и приходилось расставаться с ним. Помню, привели ко мне красноармейца Хренова, который наотрез отказывался от прыжков, жаловался на сильные боли в животе и просился к врачу. Осмотрев его самым тщательным образом, я не обнаружил никаких заболеваний и решил на следующий же день сам вывести его на прыжки, полагая, что будет все так же, как и с лейтенантом.

Командир батальона выслушал, заметил:

— Увлекся ты, доктор, не тем, чем надо…

Я возразил, стал убеждать, и он согласился, надеясь, что еще одного воздушного бойца приобретет с помощью медицины.

Но, увы, мои усилия оказались тщетными. В самолете Хренов забился в угол, и никакими стараниями нельзя было заставить его встать с места. Лишь на втором круге товарищи все-таки вытолкали его на крыло и заставили прыгнуть. Парашют раскрылся, боец приземлился нормально, но, когда я подошел к нему, он лежал без движений. Определил его в лазарет, тщательно осмотрел, но ничего не обнаружил, что могло бы обеспокоить. Заподозрил, что у красноармейца расстройство психики. Решил понаблюдать за ним несколько дней.

Вскоре Хренов оправился от потрясения, и я заговорил с ним о прыжках, о том, что он прекрасно справился с задачей. Хренов сразу изменился в лице, задрожал как осиновый лист, понес чепуху. Его товарищи говорили, посмеиваясь, что упоминания о прыжках вызывают у него «медвежью болезнь».

Что было делать? Я пошел к командиру батальона и твердо заключил:

— Красноармейца Хренова необходимо перевести в стрелковую часть!

Так и поступили. Убывая от нас, Хренов пообещал, что в пехоте будет храбро сражаться с врагом. Быть может, кое-кто из его товарищей и сослуживцев — бывалых десантников и сомневался в этом, не знаю. Я же думал о другом: к подбору людей в воздушно-десантные войска надо подходить особенно требовательно.

Конец января 1942 года был знаменателен для меня тем, что я едва не сменил профессию… Дело в том, что у нас на военном факультете мединститута общевойсковую и специальную тактику преподавали довольно здорово. Многие занятия, например, проводили представители Военной академии имени М. В. Фрунзе. И вот как-то на тактических учениях, во время которых дел у меня оказалось немного, капитан Жихарев попросил помочь ему отработать карту. Когда в конце учения начальник штаба бригады майор В. Н. Кошечкин проверил ее, сразу поинтересовался, кто наносил обстановку.

Жихарев указал на меня.

— Откуда у вас такие навыки? — поинтересовался майор.

Пришлось пояснить. Тогда он еще раз внимательно изучил мою работу, задал несколько вопросов и вдруг предложил, переходя на «ты»:

— Место твое в штабе! Как раз сейчас требуется начальник оперативного отделения. Переаттестуем быстро — это я беру на себя. Как сам-то смотришь?

Предложение озадачило. Если учесть мою любовь к медицине, можно себе представить, как не хотелось менять профессию. С другой стороны, я понимал: идет война — жестокая, суровая, и надо быть там, где ты полезнее. Так и ответил начальнику штаба.

— Молодец, — обрадованно сказал он. — Сейчас же идем к командиру бригады.

Подполковник Федор Степанович Омельченко выслушал своего начальника штаба с легкой усмешкой.

— Ну спасибо, — сказал он, — Выручил бригаду, нашел оперативника…

— А что, разве плохой штабист? — не уловив иронии, спросил Кошечкин. — Посмотрите, как карту оформил, да и тактику знает неплохо…

— Вижу, что подготовлен… Хорошо, пусть Гулякин в штаб идет, а тебя мы в начмеды определим…

— Смеетесь…

— Вот в том-то и дело, что смешным это кажется… Скажи, кого мы назначим вместо Гулякина?

Кошечкин пожал плечами, неуверенно ответил:

— Пришлют, может…

Обращаясь ко мне, комбриг спросил:

— Сколько лет вы учились, чтобы стать врачом? Я имею в виду институт…

— Чуть больше четырех…

— Это в военное время, а в мирное все пять — так, кажется?

Я подтвердил.

Тогда комбриг, обращаясь к Кошечкину, спросил, сколько лет требуется на подготовку командира взвода. Тот ответил, что в мирное время — два года, а в военное — шесть месяцев. И прибавил, что предложил мне переход, не подумав.

— А доктору делать, что ли, нечего? — продолжал комбриг. — Взгрею Жихарева за то, что от непосредственных обязанностей отрывает… Конечно, народ у нас в перерывах между боями почти и не обращается в медпункт. Так ведь в окрестностях много людей, которым нужна помощь. Ко мне не раз обращались, просят врачей выделить, коль уж здесь стоим. Буду направлять к вам…

И действительно, в скором времени пришлось организовать прием местных жителей. Очень многим удалось помочь. А один случай был просто близок к курьезному.

Как-то на прием пришла женщина с жалобой на боль в глазах. Осмотрев ее, я определил, что это острый конъюнктивит. Поинтересовался, пыталась ли лечить. И услышал то, что заставило удивиться.

— Ой, где только не была! — говорила женщина. — В Ленинград до войны ездила, специалистам показывалась, даже к профессору попала на прием. Поглядите — заключения, рецепты.

Я, признаться, растерялся. Мог ли соперничать с такими светилами? А лекарства? Мы получали медикаменты, необходимые только для лечения раненых. Потому смог предложить лишь пасту Лассара. Рассказал, как ею пользоваться. Вот и вся помощь.

Прошло некоторое время, и женщина появилась снова.

— Вот уж спасибо! — заговорила она с порога. — Сколько меня лечили, и все без толку, а вы, военные, сразу помогли. Попейте молочка, свежее, только подоила коровку… Вам ведь не дают. Дом вспомните, в доме-то без молока нельзя…

Женщина была радостно возбуждена и говорила без умолку. А я все думал: почему же так получилось? Может, самый обычный хронический конъюнктивит, который протекал с некоторыми особенностями, принимался за какие-то другие, более серьезные заболевания? Не пойдет же в конце концов человек к профессору с конъюнктивитом. Все объяснялось просто: конъюнктивит и не искали, о нем и не думали. Поэтому и пичкали разными лекарствами. Тогда уже я начал понимать, что мало знать характерные симптомы того или иного заболевания — необходимо изучать и болезнь, и человека, а потом лечить тоже конкретного человека, ибо у каждого организм имеет свои особенности.