Оправдание крови - Чигринов Иван - Страница 22

• Предыдущая
• 22/74
• Следующая

— Иначе мне нельзя, сын, — опуская снова веник в ведро, крякнул Зазыба. — Чего сам тогда стою? А в жизни мало ли что случается. Тем более когда эту жизнь заново строишь. Тут и ошибиться не трудно, не то что недоглядеть. Сам понимаешь.

— Опыта нет, поэтому делай что хочешь, набирайся опыта. Ошибаешься? Ну что ж, не ошибается тот, кто ничего не делает. Поэтому делай ошибки; быстрей выучишься. Попомнишь меня, батька, об этом еще скажут, ой, скажут!

— Я и сам понимаю, что скажут! — не принимая сыновней озлобленности, повысил голос Зазыба. — Не раз уже Говорили! В коллективизацию наворочали лишнего — поправили, головокружение от успеха вышло. В тридцать восьмом тоже поправили. Ежова наказали. На пленуме нарушения осудили. Так что…

— Святой человек ты у меня, батька, — вздохнул Масей. — За это я уважаю тебя.

— И на том спасибо, сын. Другой раз, может, и не сказал бы, а сегодня принимаю даже похвалу. Приятно. Особенно если сын хвалит, а ты хорошо знаешь, за что он хвалит.

Эти слова прозвучали для Масея одновременно и как укор, и как затаенная ирония. Поэтому он, смутившись, замолчал.

Отец тоже не начинал новой беседы.

Опуская раз за разом веник в кипяток, он потряхивал им над спиной сына, пронося вдоль хребта. И каждый раз на мгновение останавливался в каком-нибудь одном месте, прижимая березовые ветки к телу. Масея обжигали эти прикосновения, но он покорно молчал, даже не шевелился, только временами вздрагивал.

… Одетый во все чистое, Масей через полчаса вышел из бани, глянул перед; собой на широкий простор, где над горбатым полем всплывало красное солнце, и почувствовал вдруг, как сильно, словно перед самыми морозами, запахло полынью.

Бои на оборонительном рубеже, что пересекал Тульско-Орловский тракт, как начались почти неожиданно, будто ни с того ни с сего — еще не все полки 284-й дивизии заняли траншеи перед громадным противотанковым рвом, — так и прекратились, вернее, не прекратились, а утихли на какое-то время. Собственно, упорных оборонительных боев, как это было на прежних: рубежах, например, на Днепре, потом и на Соже, здесь пока вообще не произошло. Немцы сначала намеревались разрушить новую полосу обороны русских прямо с воздуха. Над противотанковым рвом, над траншеями и окопами, которые заранее, еще чуть ли не в конце июля, были подготовлены почти вдоль всего оборонительного рубежа в несколько линий, висели горбатые «юнкерсы», вываливая из чрева вниз бомбы. Бомбились также все близлежащие деревни, в том числе и Пеклино, леса и перелески по левую сторону от противотанкового рва на протяжении трех-четырех километров. Немецкому командованию казалось, что после такой тщательной авиаподготовки достаточно будет сразу же пустить танки, чтобы прорвать новую, неустоявшуюся оборону еще до подхода основных моторизованных сил. Но надежда оказалась напрасной. Замысел немцев был разгадан своевременно, и на танкоопасных направлениях артиллерия успешно отбила вражеские атаки. Тогда немцы унялись, решили дождаться основных сил, которые еще подтягивались к фронту. Поэтому все и утихло вокруг. Вместе с тем прекратился и поток войск, отступающих от предыдущего оборонительного рубежа. Таким образом, Шпакевичу тоже вроде бы стало нечего делать. Последняя группа бойцов и командиров на этом участке перешла линию фронта неудачно, это как раз была группа, в которой побывал гостем однажды ночью в лесу возле Ширяевки Чубарь и по душам побеседовал с полковым комиссаром. Но об этом Шпакевич не знал. Да ему и не полагалось дотошно расспрашивать окруженцев, даже если бы кое-что и беспокоило. В перестрелке, которая вдруг началась с обеих сторон, погиб раненый полковой комиссар, которого красноармейцы на носилках вынесли по болоту в траншею уже мертвым… Известно, встречать окруженцев, налаживать переход через линию фронта было делом необычайно хлопотливым, много приходилось нервничать и мало спать, поэтому Шпакевич охотно вернулся к выполнению своих непосредственных обязанностей в роте — с самого начала его назначили помкомвзвода.

Оборонительный рубеж был подготовлен заранее, солдатам мало пришлось ковыряться в земле, разве поправить изредка траншею после бомбежки. Ну, а раз не надо швырять лопатой на бруствер землю, значит, и работы, считай, настоящей солдатской нет. Поэтому Шпакевич договорился с командиром взвода, что отлучится на некоторое время в Пеклинский лес, туда, где недавно размещался сборный пункт.

— Надо на могилу одну наведаться, — объяснил он, чтобы и правда не выглядело это просто прогулкой. Взводный не возражал.

Шпакевич взял с собой еще и красноармейца-уральца, который назвался плотником. Дело было в том, что все это время на передовой Шпакевичу хотелось обиходить по-человечески могилу Холодилова.

Хоронил убитого он сам, но наспех, как попало — после того налета было приказано не демаскировать сборный пункт и вообще не слишком задерживаться возле сеновала, потому что на позициях ждали пустые окопы. И вот теперь Шпакевича грызло, что он тоже поддался спешке и не сделал даже пристойной могилы — едва успел выкопать ямку глубиной примерно в заурядный солдатский окоп для стрельбы лежа.

Письмо родным Холодилова Шпакевич послал. Он правильно мыслил — Холодилов был тут ничейный, еще не приписанный ни к какой части, поэтому и уведомлять о его смерти официально было некому. Значит, сделать это надлежало Шпакевичу. И не только по дружбе, но и по обязанности, пусть не официальной. Адрес Холодилова у Шпакевича был, он вынул его вместе с другими документами из кармана холодиловской гимнастерки. Но что написать, какими словами поведать родителям про гибель сына? Сперва ему хотелось рассказать обо всем, что только можно было припомнить из их совместных странствий, из их военной службы — хотя известно, какая служба на войне, на войне солдаты просто воюют, а не служат! — но даже в мыслях письмо выходило длинным, почти бесконечным, на него не хватило бы бумаги, поэтому Шпакевич после размышлений написал самое простое: мол, дорогие отец и мать (отец у Холодилова, с его же слов, был человек не старый, но инвалид — на плотах когда-то на Чусовой застудил ногу, да так и не вылечился), сестры и братья, ваш сын и брат Холодилов Валентин Тарасович погиб геройской смертью в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками за честь социалистической отчизны и похоронен в лесу, что в полутора километрах на северо-восток от деревни Пеклино… А вдруг оттуда, из Уфы, когда-нибудь приедут на могилу?…

Расстояние от передовой до того Пеклинского леса было небольшое, и Шпакевич с плотником быстро взялись за дело: с общего согласия решили не пожалеть час-другой и перехоронить Холодилова.

Отмерив шагов десять от первой могилы, Шпакевич стал копать другую, глубокую и не тесную, тем более что земля была песчаная и позволяла это. Красноармеец тем временем принялся вытесывать из расколотой сосны обелиск на могилу, чтобы потом вырезать на нем и имя погибшего; плотник был из недавно мобилизованных, попал сюда, на этот оборонительный рубеж, с дивизией, которая еще не участвовала в боях, и потому не видел, как хоронили солдат до сих пор — только бы успеть землей присыпать, ему хотелось справить все по-настоящему, без всякой спешки, как полагается; Шпакевичу только и удалось уговорить его не ставить крест Холодилову, красноармейцу, мол, на могиле надлежит иметь заостренный кверху граненый столбик, который называется обелиском. Им никто не мешал: на сеновале никого не было, со вчерашнего дня он вообще стоял пустой, потому что старший лейтенант из особого отдела и те войсковые службы, что занимались тут после так называемого пропускника формированием новых боевых подразделений, перебрались непосредственно в штабы, где им и полагалось быть.

Побросав с полчаса землю из ямы, Шпакевич распрямился — было уже по грудь, оперся ладонями о края и подтянулся наверх, чтобы передохнуть.

Красноармеец, увидев это, тоже перестал тюкать топором.

— Я, конечно, не знаю, — сказал он, садясь на пень, — но часто думаю и все хочу спросить. Занимает мою голову и морочит одна мысль. От самого начала войны.

• Предыдущая
• 22/74
• Следующая