Чаща - Новик Наоми - Страница 104

Над моей головой Чаща пылала алым, и золотым, и оранжевым, но сквозь палые листья пробилось несколько растерянных белых весенних цветочков. На этой неделе пронеслась последняя волна летней жары, как раз в пору жатвы. В полях молотили зерно под палящим солнцем, но здесь, в полумраке под густым пологом, рядом с журчащей Веретенкой, было куда прохладнее. Я прошла босиком по хрустящей палой листве с корзинкой, полной золотых плодов, и остановилась у речной излучины. На берегу сидел ходульник и тянулся головой-палочкой к воде — пить, видать, захотел.

Ходульник заметил меня и настороженно замер, но убегать не стал. Я достала из корзинки плод. Ходульник на негнущихся лапах бочком-бочком двинулся ко мне. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Я не двигалась. Наконец он протянул две передние лапы, взял у меня плод и съел его, крутя и обкусывая, пока не обгрыз до косточки. А потом посмотрел на меня и сделал несколько шагов в сторону деревьев, словно зовя за собою. Я кивнула.

Ходульник завел меня глубоко в лес. Наконец он отдернул тяжелую завесу ползучих вьюнов над, казалось бы, отвесным каменным склоном и показал мне узкую щель в камне. Оттуда тянулся густой и сладкий гнилостный запах. Мы протиснулись сквозь лаз в укромную долинку. В одном ее конце высилось древнее кряжистое сердце-древо, посеревшее от порчи, с неестественно раздутым стволом. Ветви его низко клонились к траве: они настолько отяжелели от плодов, что концами задевали землю.

Ходульник озабоченно отбежал в сторону. Эти существа уже знали, что я хочу очистить больные деревья, те, что смогу, и некоторые даже стали помогать мне. Мне в них чудился инстинкт садовников — теперь, когда они освободились от довлеющей ярости Лесной королевы; а может, им просто больше нравились плоды, не тронутые порчей.

Но в Чаще все еще кишели кошмарные твари, у которых и своей свирепости хватало. Меня они по большей части избегали, но я то и дело находила изувеченный трупик кролика или белки — убитых, как мне казалось, просто жестокости ради. Порою какой-нибудь из ходульников, помогавших мне, возвращался весь израненный, прихрамывая — недосчитавшись ноги — здесь явно поработали челюсти богомола! — или с глубокими следами когтей на боках. Однажды в полумраке Чащи я провалилась в ловчую яму, мастерски прикрытую листвой и мхом и совершенно незаметную глазу. На дне ее торчали острые палки и поблескивала отвратительная слизь — она налипла мне на кожу и жгла ее, пока я не пошла в рощу и не смыла ее в заводи. У меня до сих пор не зажил струп на ноге, там, где я оцарапалась об одну из палок. Может, это была самая обыкновенная ловчая яма, поставленная на зверя, но я так не думала. Мне казалось, здесь поджидали меня.

Но я продолжала трудиться как ни в чем не бывало. Я поднырнула под ветки и подошла к стволу сердце-древа с кувшином. Я полила водой Веретенки его корни, но, еще только приступая, я знала: для этого дерева особой надежды нет. Слишком много душ поймано внутри, они и изогнули ствол дерева во всех направлениях, и пробыли там слишком долго; от них почти ничего не осталось, наружу выводить нечего, а успокоить их и дать им всем облегчение, погрузив в сон, почти невозможно.

Я долго стояла там, обняв ладонями кору и пытаясь дотянуться до пленников, но те, которых мне удалось отыскать, пробыли в дереве так долго, что даже свои имена позабыли. Они никуда не шли; они лежали в затененных сумрачных уголках, измученные и незрячие. Их лица постепенно утрачивали очертания. Наконец я заставила себя оторваться от ствола и шагнуть в сторону. Я вся дрожала, я иззябла насквозь, хотя меж ветвей пробивалось горячее солнце. Горе липло к моей коже и пыталось просочиться в душу. Я вынырнула из-под нависающей кроны и посидела немного в пятачке солнечного света на противоположном конце долины. Отпила из кувшина, прижалась лбом к запотевшей влажной стенке.

Сквозь лаз прокрались еще два ходульника — теперь все трое сидели рядком и, развернув головы-палочки, умильно поглядывали на мою корзинку. Я скормила каждому по чистому плоду и начала работать; они мне помогали. Мы вместе навалили к стволу сухого хвороста и очистили широкий земляной круг вдоль границы ветвей.

Мы закончили. Я встала, потянулась, разминая усталую спину. Растерла между ладонями немного земли. Вернулась к сердце-древу и снова положила ладони на его ствол, но на сей раз я не пыталась говорить с плененными душами.

— Кисара, — произнесла я и потянула из него воду.

Я работала мягко и неспешно. На коре крупными каплями выступила вода: она медленно стекала вниз тонкими влажными струйками и уходила в землю. Солнце поднялось еще выше и теперь припекало еще жарче — ведь листья скручивались и жухли. К тому времени, как я закончила, солнце уже садилось. Лоб у меня взмок, руки были все в живице. Земля под ногами влажно чавкала, а дерево сделалось бледным, как кость. Ветви сухо постукивали, точно палочки на ветру. Все плоды на ветвях засохли.

Я отошла подальше и зажгла ствол одним словом. Тяжело опустилась на землю, как следует отчистила руки о траву, подтянула колени к груди. Ходульники расселись вокруг меня, чинно сложив лапы. Дерево не билось и не кричало: оно уже наполовину умерло; оно быстро занялось и сгорело почти без дыма. Чешуйки пепла осыпались на влажную землю и растаяли в ней, точно ранние снежинки. Падали они и мне на руки — не такие крупные, чтобы обжечь, — просто крохотные искорки. Я не отодвинулась. Ведь у дерева и у тех, кто дремал в нем, не осталось других плакальщиков, кроме нас.

Я так устала от своих трудов, что в какой-то момент задремала, пока костер еще пылал. Когда я проснулась поутру, дерево уже прогорело, остался только почерневший пень; да и он тут же рассыпался золой. Ходульники разгребли золу ровным слоем по всей поляне; а в самой ее середине, на месте старого дерева, насыпали небольшую кучку. Я посадила в нее плод из своей корзинки. При мне была склянка с эликсиром роста: я создала его из речной воды и семян сердце-древ. Я брызнула несколько капель на холмик и спела плоду пробуждающую песнь — и вот проклюнулся серебристый росток и на моих глазах вырос как за три года. У нового деревца своих снов еще не было; но дерево из рощи, от которого и был взят плод, наделило его своими безмятежными грезами — вместо мучительных кошмаров. Когда на ветвях созреют плоды, ходульникам они понравятся.

Позаботиться о саженце я предоставила ходульникам: они уже деловито воздвигали над ним навес из высоких ветвей, чтобы молодые нежные листочки не опалило жаркое солнце. А я снова протиснулась сквозь лаз и побрела обратно в Чащу. На земле повсюду валялись спелые орехи; ежевичные плети были усыпаны сочными ягодами, но по пути я ничего не собирала. Пройдет еще много лет, прежде чем можно будет безопасно класть в рот что-либо за пределами рощи. Слишком много горя скопилось здесь, под ветвями, слишком много истерзанных сердце-древ еще растет в чаще.

Я вызволила горстку людей из сердце-древа в Заточеке и еще нескольких — со стороны Росии. Но этих забрали совсем недавно. Сердце-древа поглощали все, не только сны, но кости, плоть и кровь. Я уже давно поняла всю беспочвенность Марековых надежд. Любой, кто пробыл внутри ствола больше недели-двух, сам становился частью дерева — вызволять его было бесполезно.

Мне удалось даровать облегчение некоторым из пленников и погрузить их в долгий, глубокий сон. А некоторые и сами сумели найти дорогу в сонное забытье, когда Лесная королева ушла и ее направляющая ярость схлынула. Но сотни и сотни сердце-древ еще стояли, и многие — в темных, потаенных уголках Чащи. Вытягивать из деревьев воду и отдавать их огню казалось мне самым мягким способом даровать им свободу. Но мне все равно каждый раз казалось, будто я кого-то убиваю; пусть я и знала, что лучше так, чем оставить пленников метаться в ловушке. Их безысходная тоска еще долго меня не отпускала.

Тем утром меня выманил из сонного забытья звон колокольчика. Я раздвинула куст — на меня, задумчиво пережевывая траву, глядела желтая корова. Я осознала, что нахожусь неподалеку от роской границы.