Клуб благотворительных скелетов
(Фантастика Серебряного века. Том X) - Цензор Дмитрий - Страница 24

За всеми этими событиями я следил и очень ими интересовался, а потому, конечно, пошел на раскопки могил.

Когда первый ящик вынули и сняли с него крышку, мы хотели сейчас же перенести тело на приготовленные вблизи доски, чтобы начать вскрытие, но едва один из докторов нагнулся к ящику, как сейчас же выпрямился и, обернувшись к нам, воскликнул: «Боже мой! Кто же это сделал?»

Мы ничего не могли ответить, даже просто сказать что-нибудь, а только молча смотрели, не двигаясь, на открытый гроб.

Мертвец, уложенный в обширный ящик несколько дней тому назад, уложенный по всем правилам лицом вверх, со сложенными на груди руками, — лежал теперь весь скрючившийся как-то дико, необыкновенно извернувшись. Руки его были искусаны, глаза, начавшие гнить, буквально вылезли из расцарапанных орбит, щеки и все лицо было разодрано ногтями, и весь этот негр с разорванным на теле платьем, с ужасными ранами, облипший весь кровью, песком — представлял собою ужаснейший кошмар, которого я не смогу никогда забыть. Вскрытие и второй могилы подтвердило неоспоримо факт воскресения в земле обоих мертвецов. Второй негр был очень сильным, и ему удалось совершенно разломать свой гроб, но вид его самого был все же менее ужасен. Лишь ноги и руки с необыкновенно напряженными мускулами сжимали скрючившимися пальцами доски сокрушенного ящика.

Состоявшееся вскрытие трупов не обнаружило в желудках и крови обоих негров никаких признаков яда. Двум врачам не оставалось ничего, как констатировать случай пробуждения от летаргии в могилах. Но разве в таких случаях спящие разлагаются?

Бурнайтис, я видел, закончил рассказ и взялся за газеты, отыскивая в них что-то, как я решил, для меня.

— Из этого ты сделал вывод, — сказал я ему, усмехнувшись, — что люди вообще не умирают — так, что ли?

Он покачал головою и, пожав неопределенно плечами, ответил:

— Из этого я сделал вывод, что многие, и даже, если хочешь, все люди, всякие (чуть явится затруднение объяснить) загадочные случаи и происшествия, тотчас же не постесняются назвать глупостью и станут смеяться в лицо. Ах, милый, нет ничего легче, как смеяться!

— Но помилуй, — возразил я, — ведь этот Музаки, несомненно, отравил их и отравил каким-нибудь хитрым снадобьем.

— Они разлагались, а в земле ожили. Нет, Музаки был ни при чем. Я за его невинность могу ручаться.

И Бурнайтис, отыскав нужное место в газете, протянул ее мне.

— Этот случай, — сказал он мне, указывая на заголовок «Загадочное происшествие», — прочти его — ужасен, и что ты скажешь о нем?

Вот что я прочел:

«В ночь с 5-го на 6-е октября из мертвецкой больницы N были кем-то выкрадены останки умершего от брюшного тифа германского подданного Иоганна Штихельса. Все в больнице крайне изумлены этим весьма загадочным происшествием» и т. д.

— Дело в том, — сказал мне Бурнайтис, когда я окончил чтение, — что этого Иоганна Штихельса я лично знал. Выкрали его труп с 5-го на 6-е, а 6-го, т. е. вчера, я его в два часа дня повстречал на вокзале, разговаривал с ним…

Очевидно, я глядел на Бурнайтиса довольно выразительным взором, так как он сердито бросил на стол деньги и, смяв в кармане газеты, не попрощавшись со мною, поспешно вышел из кафе.

1913 г.

Валентин Франчич

МАЛЕНЬКИЙ НГУРИ

Нгури сидел на берегу реки и следил за тем, как старшие братья его, — Тамбэ и Мфанго, — ловили рыбу.

Он еще не принимал участия в их работе, ибо находился в том благословенном возрасте, когда целые дни проходят в беззаботных шалостях и играх, и когда солнце, лес, цветы и звери облекаются в таинственную дымку неясной детской фантазии.

Рыб было поймано много — они лежали на дне большой плетеной корзины, беспомощно раскрывали рты и били хвостами, изредка подпрыгивая вверх и шлепаясь с легким плеском обратно.

И это было так занимательно, что Нгури не мог отвести взгляда. Даже бабочки, целыми тучами летавшие над цветами, не привлекали его внимания и безнаказанно упивались сладким цветочным соком.

Иногда, взяв обеими руками наиболее неугомонную рыбу, Нгури с любопытством и некоторым страхом смотрел на то, как поднимались жабры и извивался гибкий серебристый хвост, с удовольствием ощущая в руках трепет скользкого и холодного тела.

Когда же рыбе удавалось выскользнуть из черных ручонок и снова упасть в корзину к своим товаркам, то мальчик издавал восторженный крик и, растопырив пальцы, смотрел с таким удивлением, словно увидел смешное и удивительное привидение.

Нгури просидел бы так, пожалуй, вечность, если бы не громкий треск барабана, внезапно донесшийся из деревни.

— Это Цампа! — сказал Тамбэ, только что вытянувший с братом на берег невод.

Цампа, — присяжный барабанщик, — бил в барабан только при объявлении войны или для передачи важных новостей.

И Нгури знал это. Мгновенно забыв о рыбе, он стрелой помчался в деревню, местоположение которой намечалось рощей длинноствольных и веерообразных пальм, четко вырисовывавшихся на фоне полуденного неба.

Толстый добродушный Цампа с круглым, жирным, лоснившимся на солнце лицом ходил взад и вперед перед королевским дворцом, если так можно назвать строение с украшенным грубыми фресками входом и превосходившее обыкновенную негритянскую хижину только большим размером, и извлекал из своего примитивного инструмента невероятно оглушительные звуки.

Звуки эти, однако, комбинировались самым затейливым образом и представляли своеобразный телеграф, посредством которого даже наиболее глухие деревни племени Бакунда в какой-нибудь час времени узнавали о важных новостях.

Когда Цампа, наконец, умолк, из-за отдаленного холма снова раздался частый тревожный треск барабана: маленькое негритянское государство всполошилось и менее, чем через час, весть о том, что в страну племени Бакунда едет могущественный «белый», облетела все селения…

Старуха Ата сидела на пороге своей хижины и в лучах заходившего за пальмовой рощей солнца казалась вылитой из темной бронзы… Вот вернулись с рыбной ловли сыновья ее — Тамбэ и Мфанго.

— А Нгури? — лаконично спросил Тамбэ, принимаясь вместе с братом за незатейливый ужин.

— Нгури не приходил еще!

Только поздно вечером, когда совсем стемнело и летучие мыши неслышно замелькали в воздухе, насыщенном медно-желтым сиянием луны, вернулся Нгури.

Он получил довольно щедрый пинок за бездельное шатание по чужим дворам и весьма скудные остатки ужина, но не огорчился этим, а поспешил уписать все за обе щеки и, усевшись после за хижиной на колоде тамариндового дерева, принялся воскрешать картины промелькнувшего дня.

Негры любят проводить большую часть ночи на порогах хижин в раздумье; не представлял исключения и маленький Нгури.

Овеянный тишиной и завороженный тихими и разнообразными голосами ночи, он припоминал все случившееся за день. А припомнить было что.

Прежде всего, затесавшись в толпу взрослых, он узнал о белом.

Отзывались о нем самым невыгодным образом, что преломилось в сознании Нгури еще более невыгодно, — детскому воображению присуще преувеличение, — и белый превратился в настоящее злое, страшное чудовище вроде деревянного, раскрашенного, с оскаленными огромными зубами фетиша, стоявшего у входа в королевский дворец.

Потом Нгури видел, как старейшие в племени ходили на совещание во дворец к королеве Мугунзе, а когда вышли, он услышал слово:

— Смерть.

И слово это произносилось всеми толпившимися на улице и перед королевским дворцом, и словно мотылек порхало от одного к другому…