Рейс - Лойко Сергей Леонидович - Страница 5

Женя Книжник был коротко знаком с режиссером Любимовым и любил сиживать в шестом ряду партера «Таганки» (если, конечно, не был в это время отвлечен отсидкой в местах, далеких от театральной Москвы) на премьерах рядом с самой Фурцевой и другими партийными бонзами высшего разлива. Он всегда был строен, импозантен, свежевыбрит, седоват, прекрасно – по моде лондонской – одет. Советские аппаратчики высокого полета раскланивались с ним в холле не только Театра на Таганке, но и, бывало, ресторана «Арагви», жали руку, спрашивали о здоровье. Не все из них, конечно, знали, кем на самом деле являлся этот породистый джентльмен безупречной стати, похожий на французского посла. Генералы с Петровки и с Огарева уважительно звонили ему сами, предупреждая об обысках, открытии дел и арестах – как его подчиненных в криминальном мире столицы СССР, так и его самого, если распоряжение поступало с самого верха и от него невозможно было отбояриться. Знали, что он никуда не сбежит. «Сотрудничать» не станет, но вести себя будет «правильно» при любых обстоятельствах.

Женя гордился тем, что лично знал Высоцкого. Всенародный бард даже один раз дал приватный концерт у Жени на даче, на котором в числе прочей избранной публики присутствовал первый секретарь то ли Астраханской, то ли еще какой-то хлебосольной и малосольно-икряной области, у которого с Женей имелись в то время некие общие интересы (не связанные с художественной литературой). В чем заключались эти интересы, толком не знал никто (кроме тех, «кому положено»). Зато всем в Москве было хорошо известно, что если кому-то из нужных людей вдруг до зарезу понадобится в большом количестве черная икра, то бежать надо не в Елисеевский и не в «Пекин» (там все равно не дадут, если не будет звонка сверху), а или в кремлевский буфет, или к Жене Книжнику. При этом первый вариант был ограничен наличием у нуждающегося спецпропуска, а Женина контора принимала всех. По звонку. Без пропусков.

Однажды в той же «Таганке», перед премьерным спектаклем «Антимиры», Женя в театральном кафе за чашкой кофе и рюмкой коньяку беседовал с известным литературоведом Бенедиктом Сарновым. Третьим за столом был начинающий писатель и будущий диссидент Владимир Войнович, известный в узких кругах, не как создатель тогда еще ненаписанного «Чонкина», а как автор популярной советской песенки «Заправлены в планшеты космические карты». Говорили в основном Сарнов с Женей. Войнович потягивал армянский коньяк и помалкивал. Когда Женя встал и пошел пожать руку замминистра путей сообщения, Сарнов спросил Войновича:

– Интересный мужик. Кто это?

– Беня, выпивай и закусывай, и пускай тебя не волнуют этих глупостей, – похлопал его по плечу Войнович.

– Он писатель? Или драматург? Где-то я его видел…

– Это наш московский Робин Гуд. Помнишь, тебе в прошлом году вернули угнанную «Волгу» на следующий же день? Так вот, это – он постарался.

К огромному своему сожалению, Книжник так и не встретился с Галичем, которого очень любил и уважал. Они разминулись в пути: Женя ехал из зоны в Москву на поезде, Александр Аркадьевич – улетал из златоглавой в Вену. Но первый свой катушечный «Грюндиг» Женя приобрел специально для того, чтобы слушать запоем не только Высоцкого, но и свои самые любимые баллады в исполнении Галича. Самыми-пресамыми для него были «Облака», «Караганда» да и многие другие. В основном, конечно, про зону, где импозантный московский бард, в отличие от боготворившего его Жени, ни единого дня не провел. Что, однако, не мешало ему, артисту высшей пробы, так вживаться в образ персонажей своих лагерных песен, что Женя только диву давался, в тысячный раз смахивая скупую слезу, неизменно выкатывающуюся у него из левого глаза на раздающемся из динамика крике Галича – про то, как «по наледи курвы-нелюди двух зэка ведут на расстрел». Ведь так пел, словно сам пережил, тащась по наледи в тот весенний денек, и свезло – недострелили. Либо был неким невидимым третьим – ангелом или кто там должен принимать убиенные души в небесной канцелярии… До сих пор в своем частом одиночестве Книжник включал Галича и слушал по нескольку раз, как «облака плывут в Абакан, не спеша плывут облака».

Сегодня, однако, был особенный день. Сегодня Жене было не до чтения и не до музыки. Нужно было жестко и быстро решать вопрос, который мучил его последние три года, царапал изнутри, как проглоченное стекло или игла, загнанная под ноготь на всю длину. Он ждал, когда Надежда закончит массаж. Нужно было сделать звоночек в Лос-Анджелес и «оформить заказ».

Леночка вбежала в предбанник без стука. Надежда повернулась, оторвала руки от его ног, быстро накрыв их до пояса второй простыней.

– Деда, покажи скелета, ну пожалуйста! – запричитала его шестилетняя внучка, врожденная манипуляторша и артистка погорелого театра, как называла ее Надежда, которая в ней души не чаяла и проводила с ней больше времени, чем вся остальная семья и прислуга, вместе взятые.

Дед не стал спорить. Оголив свой блекло-сиреневый торс и затянув простыню на талии, он с некоторым усилием поднялся со своего безразмерного ложа, поднял руки, согнутые в локтях, как цирковой атлет, втянул щеки, закатил глаза и утробно застонал. Леночка заверещала в притворном ужасе, развернулась и, смеясь, полетела назад к двери по длинной мраморной зале, именуемой всеми «предбанником», не забыв при этом пару раз пройтись колесом (она занималась спортивной гимнастикой и уже «подавала надежды») и озорно сверкнув своими белоснежными трусиками под короткой юбочкой-шотландкой.

Глаза деда на секунду-другую повлажнели, и он снова, словно обессилев, рухнул на спину на груду шелковых простыней и своих любимых подушек, туго набитых гусиным пухом.

– Балуете вы ее, Евгений Тимофеич, – кокетливо пробурчала Надежда, закрыв за девочкой дверь на щеколду и вернувшись на свое рабочее место, покачивая завидного размера грудью. – Ну какой из вас скелет?.. Вы мущщина хоть куда. Жених, да и только.

Она вновь макнула ладони в вонючее масло и продолжила растирать ему ноги, поднимаясь своими сильными, теплыми, мягкими ладонями все выше и выше. Через несколько минут Евгений Тимофеевич резко приподнялся на диване и привлек ее к себе. Своей колыхавшейся грудью она раздвинула ему колени, привычно крепко обхватив руками его талию. Ее дыхание стало прерывистым, она тихо постанывала в такт движениям головы. Он гладил ее густые каштановые с редкой проседью волосы. Потом вдруг прижал ее к себе еще сильнее обеими руками, застонал, несколько раз дернулся всем телом и вновь упал на подушки, прерывисто и громко дыша.

Надежда еле заметно перекрестилась, вытерла губы обратной стороной ладони и начала с любовью надевать ему на ноги толстые носки из шерсти «горных козлов», которые связала в деревне ее сестра-рукодельница.

Через некоторое время после того, как традиционный массаж был привычным образом завершен, Книжник пришел в себя, встал, облачился в широкий и длинный до пят махровый халат, затянул туго пояс и, не сказав Надежде ни слова, направился к двери. Раскрасневшаяся домоправительница, не глядя на него, уже стояла на четвереньках с тряпкой в руке и подтирала мокрый кафельный пол возле бассейна и хот-таба.

– Откуда в нем только силы берутся? – шепотом вымолвила она сама себе с улыбкой. – Иссох ведь весь, батюшки мои. После смерти сыночка-то любимого. Как сам еще живой?.. – улыбка съехала с ее лица, и женщина заплакала в голос.

Поздний ребенок, единственный сын Книжника, тридцатитрехлетний Сашенька, юрист по образованию, которое включало в себя и Гарвардскую школу экономики, вернулся, против воли отца, из Америки семь лет назад и стал при родителе кем-то вроде консильери в их теперь уже общем семейном бизнесе. «Папа, я не хочу, чтобы ты провел остаток жизни в русском Алькатрасе», – сказал он как-то полушутя, оправдывая свое решение.

И действительно, после Сашиного возвращения пребывание Книжника на свободе явно, как он сам порой шутил, затянулось, несмотря на усиливавшийся ото дня ко дню ментовский и особенно чекистский беспредел. Книжник был совсем не в восторге от новой власти. «“Кум” должен в лагере банковать, а не в стране», – однажды чересчур откровенно высказался он на одной большой сходке год назад. За этот год шесть из двенадцати титулованных воров, ее участников, уже отправились на нары или насильно в мир иной. Еще четырем пришлось срочно рвануть за «бугор». Книжник же называл себя «последним из могикан». Фенимора Купера он еще на второй ходке, когда у него только проснулась страсть к чтиву, прочел от корки до корки.