Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц (адаптирована под iPad) - Акунин Борис - Страница 18
- Предыдущая
- 18/23
- Следующая
Если арестованный запирался, его подвергали пытке: дыбой, кнутом, а то и раскаленным железом. Если попадался стойкий и не оговаривал себя – бывало, что и отпускали. Доносчика, который подтвердил свою правоту, иногда награждали деньгами, но давали не больше 30 рублей.
При малой «пропускной способности» Тайной канцелярии с ее тремя десятками сотрудников число жертв этой доносомании, как мы увидим ниже, было не столь уж велико, но эффект тотального страха достигался, во-первых, тем, что в застенок мог угодить каждый, а во-вторых, публичными расправами с «большими людьми». Подобные показательные судебные процессы происходили на протяжении всего царствования Анны Иоанновны.
Месть «верховникам» растянулась на годы. Никого из этих людей, покусившихся на самое святое, принцип самодержавия, оставить без наказания было нельзя. Однако Анна не торопилась. Она была злопамятна, но осторожна.
Начала императрица с тех, кого все не любили, – с семейства Долгоруких, которые при Петре II слишком многое себе позволяли.
Всего через четыре дня после указа об оскорблении величества и обязательном доносительстве появился новый рескрипт с перечислением вин бывшего фаворита Ивана Долгорукого и его отца Алексея Григорьевича. Они-де не блюли «его величества дражайшего здравия», отлучали его «от доброго и честного обхождения», хотели насильно женить на княжне Катерине, «заграбили» царского имущества на сотни тысяч рублей, и так далее, и так далее. Обвинялись и другие Долгорукие, в особенности Василий Лукич, которому царица не могла простить унижений, перенесенных в Митаве и по дороге в Москву.
Для начала всех их просто отправили в ссылку, а фельдмаршала Василия Владимировича, пользовавшегося всеобщим уважением, до времени оставили в покое.
На следующем этапе, усевшись на троне попрочнее, Анна церемониться перестала: упекла ссыльных в Сибирь, фельдмаршала же по весьма сомнительному доносу (якобы за хулительные речи о государыне) посадила в крепость и не выпустила до конца своего царствования, невзирая на заслуги и почтенный возраст.
Но и этим расправа не закончилась. Восемь лет спустя, по новому доносу, сосланных Долгоруких привезли на допрос, подвергли пытке, и несчастный князь Иван, не выдержав мучений, рассказал об истории с поддельным завещанием Петра II. Следствие развернулось еще шире, всем на устрашение. Бывшего фаворита предали изуверской казни – колесованию, еще троих Долгоруких обезглавили, прочих вернули в заточение.
Случая расквитаться с инициатором «кондиций», почтенным Дмитрием Михайловичем Голицыным, императрица ждала шесть лет, пока и на князя не поступил донос от собственного слуги. Старого, больного Голицына несли для допроса на руках – он не мог идти сам. На следствии князь держался с достоинством, ни в чем не покаялся и был брошен в сырой каземат, где через три месяца скончался. Пострадали и другие члены этой знатной фамилии.
Репрессии против аристократии демонстрировали, что перед монаршей властью все подданные одинаково ничтожны и бесправны.
Генерал и преображенский подполковник Александр Румянцев, высоко ценимый Петром Великим за свои способности, угодил в опалу за то, что «много болтал про императрицу». Президент Адмиралтейств-коллегии Петр Сиверс по такому же доносу был отправлен в восьмилетнюю ссылку. Всего же за десятилетие, под подсчетам А. Кургатникова, преследованиям подверглась четверть всего генералитета и почти треть руководителей правительственных ведомств.
Но самым громким и памятным стало дело Артемия Волынского – вероятно, потому что оно произошло на самом исходе царствования Анны Иоанновны и к моменту переворота, произведенного Елизаветой Петровной, было еще очень свежо в памяти. Для новой власти, объявившей себя врагом инородческого засилия, история о том, как злые немцы замучили русского патриота, была очень кстати. Хорошо смотрелась она и в последующие времена, чему очень поспособствовал популярный роман И. Лажечникова «Ледяной дом».
Романтический поэт Кондратий Рылеев прославлял Волынского как образец гражданина:
На самом деле все было негероично и несимпатично. Волынский являлся одним из участников судилища над Дмитрием Голицыным и несчастными Долгорукими. Он вовсе и не собирался «дерзать на пришлеца», а затеял интригу против Остермана, ради чего, собственно, и был проведен Бироном на пост кабинет-министра.
Назначенца погубила чрезмерная активность. Освоившись в новом положении, он захотел стать самостоятельной политической величиной и проявил инициативность, сильно встревожившую его патрона.
У Волынского был кружок приятелей, перед которыми он зачитывал прожекты о «поправлении государственных дел». Эти бумаги не сохранились, но, кажется, ничего особенно выдающегося в них не было. Зато там высказывалось мнение, что России нужны «природные министры» – то есть не иностранного, а русского происхождения (очевидно, вроде самого Артемия Петровича).
Пользуясь привилегией личного доклада у императрицы, Волынский подал ей составленную на основе этих рассуждений записку, в которой содержались туманные обвинения против неких ближних к ее величеству людей, под которыми имелся в виду прежде всего Остерман. Копию записки Волынский предварительно отправил Бирону, из чего следует, что последний не являлся мишенью этой аппаратной атаки.
Но царице не понравилось, что кто-то смеет ей указывать, кого к себе приближать, а кого нет, «будто молодых лет государю». В действии кабинет-министра она усмотрела то, чего больше всего не выносила: недостаточное почтение к особе монарха.
Еще хуже для честолюбца было то, что акция очень не понравилась фавориту. Анна Иоанновна хворала, и было понятно, что долго она не протянет, а шустрый кабинет-министр вовсю обхаживал юную Анну Леопольдовну, явно надеясь заменить Бирона при следующем правлении. Кроме того Артемий Петрович стал слишком заноситься, позволяя себе публично спорить с герцогом курляндским.
На картине В. Якоби, добросовестно воспроизводящей легенду о героическом Волынском, он гордо противостоит коварным немцам. (Остерман – в инвалидном кресле, Бирон подслушивает за ширмой.)
Настроить против себя разом и Остермана, и Бирона было слишком неосмотрительно. От Волынского потребовали объяснений, каких это злодеев из царского окружения он имеет в виду. Очень скоро Волынский уже каялся, говорил, что «от глупости своей всё врал с злобы», вставал на колени, умолял не поступать с ним сурово.
Поступили с ним более чем сурово. Сначала изломали на дыбе, причем Волынский признался еще и в мздоимстве. Потом отрезали язык, отсекли руку и после этого отрубили голову. Покарали и ни в чем не повинных членов его кружка: двоих смертью, остальных – кнутом и ссылкой.
При всей показательной жестокости аннинской эпохи безэмоциональные исследователи «бироновщины» приходят к одному и тому же выводу: общий объем репрессий был не так уж грандиозен. Т. Черникова насчитала, что в 1730-е годы было вынесено 4 827 обвинительных приговоров, из которых политических (то есть связанных с оскорблением монархии) около двух тысяч. При милостивой Елизавете Петровне подобных дел обнаружено больше: 2 478 в сороковые годы и 2 413 в пятидесятые. Несколько иные, но сходные по пропорции данные приводит И. Курукин: «Всего от эпохи бироновщины до нас дошло 1 450 дел Тайной канцелярии, то есть рассматривалось в среднем 160 дел в год. От времени же «национального» правления «доброй» Елизаветы Петровны сохранилось 6 692 дела; следовательно, интенсивность работы карательного ведомства не уменьшилась, а выросла более чем в два раза – в среднем 349 дел в год». Таким образом, и во времена милостивой Елизаветы самодержавие продолжало блюсти свою сакральность.
- Предыдущая
- 18/23
- Следующая
